Один шаг

Он чуть было не крикнул, облегчая грудь вздохом: «Только и всего?», но вовремя опомнился, обрадовался за нее и протянул ей руки.

– Вот видишь! Я ж говорил...

Впервые за эти дни Глаша не оттолкнула Василия Дмитрича словами, а взялась за его руки и послушно, все еще под впечатлением подвига, который только что совершила, пошла за ним в комнату и села рядом.

– С полчаса ковырялась, пока справила...

– Я б корову, наверное, и за полдня не подоил!

Глаша счастливо рассмеялась.

– За полдня! Вот умора... Да что там делать полдня?

– Всегда так, если умеешь – все просто.

– И то правда.

– По этому поводу и по рюмке не грех, а? – неожиданно предложил Василий Дмитрич.

– Ишь ты!.. Ну ладно. – В знак согласия Глаша тряхнула тяжелыми косами. – Давай кутнем на радостях...

– Вот и хорошо.

Василий Дмитрич засуетился, пошел на кухню за посудой, но не нашел ничего чистого и принялся мыть.

– Ты уж погоди, я сама.

Она взяла у него тарелки и ловко, швыряя их из лохани на стол и со стола на полотенце, перемыла все, что накопилось за неделю.

– Распустил ты свою бабку Степаниду, – строго сказала Глаша. – Грязь развела.

– Это я грязь развожу. Все некогда. Сессия скоро.

– Какая там сессия?

– Экзамены в общем. В институте.

– Ты разве все еще учишься?

Он кивнул. – В заочном. Хочу еще географический закончить.

– А тут я еще навязалась на твою голову.

– Зачем так говоришь? Ты ж знаешь, что я всегда тебе ряд.

Глаша зарумянилась. – Вот уж сказал...

Она схватила веник и начала решительно подметать, наводить порядок. Василий Дмитрич неуклюже топтался возле нее, пытаясь чем-нибудь помочь, но только мешал, сталкивался с ней в дверях и извинялся, вызывая этим у Глаши счастливый, сдержанный смех.

– У меня тут немного. – Он вынул из буфета начатую бутылку водки. – Может, ты вина хочешь?

– Тю, кто его пьет?

– Тогда водки. Сказать по правде, я не очень балуюсь.

– Вижу. Початая поллитровка стоит... Мой бы не оставил.

– Кто это? – сразу не сообразил Василий Дмитрич.

– Да Игнат...

– Ах, вот оно что... Все еще помнишь о нем?

Глаша поджала упрямые губы. – Помню!

– Ждешь?

– Жду!.. А тебе-то что? – Она помолчала. – Ну, наливай, что ли, пока не передумала.

Василий Дмитрич налил поровну две одинаковые стопки, сначала Глаше, потом себе.

– За твои успехи, Глаша! Чтоб все было хорошо!

– И за твои, чтоб все хорошо было!

– За наши, значит... – Он радостно рассмеялся. – Ну, поехали!

Василий Дмитрич привык пить одним глотком, а в стопке было три, он с трудом проглотил водку и начал жадно жевать сало. Глаша же выпила не торопясь, маленькими ровными глоточками, не поморщилась, а лишь зарумянилась, как недавно, когда Василий Дмитрич сказал, что всегда ей рад.

– А ты все холостякуешь, Вася?

Он невесело усмехнулся. – Как видишь... Два мы с тобой бобыля... А могли б...

– Что было, то быльем поросло, – прервала его Глаша. – Налей лучше, чего тянешь!

– Да, конечно. – Он взялся за бутылку. – Жаль, мы с тобой на «ты», а то б на брудершафт выпили.

– Что это... как ты сказал?

– Брудершафт. Это когда руки переплетут (он показал как), выпьют, а на закуску поцелуются. После этого уже на «ты» переходят.

Глаша тихонько рассмеялась.

– А ну-ка, давай сподобимся.

Она плеснула в рюмки на донышки, приблизила к Василию Дмитриевичу свое горячее лицо, обожгла дыханием и, не выпив, все еще держа стопку, притянула к себе другой рукой Васину голову.

...Домой Глаша вернулась ночью. Шла она медленно, не таясь, думая о своей горькой бабьей доле, о том, как трудно жить, когда нету рядом мужика.

Дверь, как всегда, была заперта. (Сколько раз твердила она деду: «Не запирай ты, сделай милость, нечего у нас красть, да и злодиев куда меньше стало», – но он все равно запирал.) Она тихонько поцарапала пальцами о стекло и услышала, как спрыгнул с печи дед, как зацепил ногой за стул (должно быть, Наташка опять одежду на дороге бросила) и звякнул задвижкой.

– Письмо тебе... От твоего... – сказал дед.

– От какого моего? – не поняла Глаша.

– Да от Игната ж.

Степановна схватилась за костлявую дедову руку, остановилась и почувствовала, как бешено заколотилось ее сердце.

– Да где ж оно письмо, деду?

– На подушке... Наташка и читать не захотела, – шепнул дед.

(Ах эта Наташка, злопамятная она все- таки.)

Степановна не стала зажигать в горнице свет, пошла в сени, закрыла за собой дверь и только тогда разорвала конверт.

Письмо было коротенькое и какое-то чужое. В первых строках Игнат сообщал, что здоров, что живет он одиноко («Одиноко!»– захлебнулась от радости Глаша), спрашивал про Наташку-дочку, как она там растет, а под конец ругался на свою злую судьбу, которая забросила его в далекие северные места... Подпись была такая: «Твой муж Игнат».

– Ах, Игнат, Игнат... – прошептала Глаша. – И чего тебе не доставало дома, какое добро от добра пошел искать...

Про возвращение в письме не было ни слова, но Степановне почему-то показалось, что он скоро вернется, зачем бы иначе вспомнил о ней, назвался мужем? Вот и адреска своего не объявил. И это тоже Степановна сочла хорошим предзнаменованием: высчитал, наверно, что не успеет Глаша отписать до его отъезда, оттого и не сообщил.