Один на один

Так и сейчас — как только смерклось, забрался в каюту, улегся на постель, подложил под голову чистую куртку и натянул на плечи второй кусок ткани от японского матраца. Дверь в каюту прикрыл не полностью — оставил небольшую щель, чтобы шел свежий воздух.

В очаге тихо меркли угли. Снаружи слышался плеск прибоя. В сломанных перилах палубного ограждения постанывал ветер. А мне было хорошо.

Уже засыпая, подумал, что свободного дня так и не получилось.

КАКИМ БУДЕТ ДОМ

Первый раз я спал по-нормальному — в майке и трусиках.

И не просыпался ни разу до утра. А когда поднялся, камни камина были еще теплыми и в каюте было уютно.

Одежда моя просохла и стала приятной. Когда натягивал на себя рубашку, она мягко прикасалась воротником к шее. Эх, и повезло же мне с этим катером!

Доски, которыми я обложил камни очага, сделались легкими и звонкими. Они легко раскалывались киркой и щепились ножом. Надо будет насушить их побольше и перетащить в ходовую рубку. А сейчас — завтракать.

Я вынул из шкафчика двух недожаренных цыплят, горсть кизила, пять саранок, налил из бутылки воды в кружку. Потом раздул камин и вскипятил чай с кизилом.

Все-таки для жизни человеку обязательно нужны стены. Палатка — это на несколько дней, это не настоящее. А вот железо… Я ударил кулаком по стене каюты. Ничто его не пробьет. Только зимой, наверное, будет зверски холодно. Никаким камином не прогреешь эту железную коробку.

Я уже не ждал, что меня найдут. Еще сидя в палатке после болезни, отчетливо понял, что судьбу мне никто не принесет на тарелочке и не сунет под нос: «Возьми, пожалуйста!». Я сам должен делать эту судьбу, и только от меня зависит, останусь я жив или опущу руки и тихо загнусь от отчаянья.

Дожарив цыплят — я насаживал их на лучины и крутил над огнем, — позавтракал и сразу же принялся за оставшихся. Их нужно было выпотрошить, отрезать ноги и головы и провялить.

Я перетащил весь свой запас — двадцать три штуки — на берег, разделал их там и ополоснул в морской воде. Я уже заметил, что если цыпленка помочить в морской воде, а потом поджарить, он становится как соленый.

Что бы я ни делал на острове, я думал.

Никогда в жизни я столько не думал, как здесь, в одиночестве. Думал о жизни, о людях, об отце, о себе. Вспомнил, как однажды отец принес мне очень красивую трехцветную шариковую авторучку, я прочитал на ее корпусе, что она сделана в Японии, и сказал, что заграничные вещи лучше наших. Отец тогда страшно разозлился и закричал:

— Ты еще в жизни-то ничего посмотреть не успел, а готов все заплевать. Лучше! Да если ты еще о нашей стране ничего не знаешь, как можно так говорить?

В другой раз он сказал:

— Самое худшее, что может испытать человек в жизни, — это самоуспокоенность. Когда все кажется законченным, сделанным, правильным и тебе остается легко скользить по ровненьким рельсам, проложенным кем-то другим. Вот это-то скольжение и превращает человека в рациональную амёбу.

Он всегда радовался, когда удавалось сделать что-нибудь новое. Наверное, это перешло и ко мне. Я радовался, когда построил палатку. Танцевал, как индеец, когда удалось добыть огонь. Гордился, что отыскал мидий и умею складывать нодью. Жалел, что руки мои еще неловки и не все умеют делать. И что я еще очень мало знаю. Прав был отец — я еще ничего не видел и не пережил. Остров — мое первое серьезное испытание. Выдержу — значит буду немножко ближе к настоящему человеку. А не выдержу… об этом никто не узнает. И хорошо.

Как вялят мясо? Развешивают его на солнце и ждут, пока оно подсохнет? Но ведь оно сразу же протухнет, да и солнца сегодня нет — слабое мутное пятно на сером небе. Может быть, раскалить камин и положить на горячие камни? Стоп, а ведь мясо можно еще коптить. Наверное, пропитанное дымом, оно тоже не портится.

Попробую прокоптить одного. Всех не буду — а вдруг испорчу?

Хорошенько вымочив цыпленка в морской воде, я насадил его на палочку, бросил в камин полусырые обломки досок и поместил тушку в самое дымное место.

Через несколько минут цыпленок стал коричневым, а потом черным от сажи и сжался до размеров воробья. Из него непрерывно что-то текло. И чем больше он коптился, тем меньше становился. Когда он, наконец, отвердел, от него остался комочек величиной с грецкий орех, Я отгрыз от этого ореха кусочек. Ну и гадость! Похоже на старую перегорелую кожу. Меня чуть не вырвало.

Нет, ну их к черту, этих копченых цыплят!

Однако меня тревожило, что я буду есть, когда молодые чайки начнут летать. Вот что: зажарю-ка я всех, которые у меня есть, и сложу в холодное место. За несколько дней они не протухнут, а там видно будет.

Весь этот день возился с цыплятами. И холодное место нашел на катере — рундук в ходовой рубке. Вычистил его, застелил дно полиэтиленовой пленкой и на нее сложил свои припасы. Со стороны они выглядели кучей грязи, но для меня ничего дороже на свете не было — в рундуке хранилось несколько дней жизни.