Один на льдине

Пока я это перепечатывал, ко мне заглядывали друзья. Рукописей я читать не даю, но уж это не пожалел. Читатели ржали, я пожимал плечами. На мое «фигня» ответили, что это литература. Когда я отвечал уязвленно, что такую литературу могу гнать километрами без остановок, мне не поверили; а допустив, объявили, что в этом случае — я писатель. Поистине будь проще — и к тебе потянутся люди. Слушайте. Они действительно не верили, что эту фигню с литературной точки зрения я сам оцениваю в ноль!

Короче, через месяц я повторил сеанс. По моему разумению, не отметить мои папки они не могли. И не развязать не могли. И уж тогда не прочесть с глумливым гоготом тоже не могли. И, значит, пусть у них выработается условный положительный рефлекс на мою фамилию.

…И после третьего раза я снова послал им нормальные папки с настоящими рассказами. И мне быстро ответили все шесть редакций! Да — суки: все отказали. Но быстро прочли! И форма отказа была симпатизирующая!

…Я все еще не понимал, в какое время живу. До публикаций в толстых журналах было пятнадцать лет.

.

Пятнадцать лет спустя тогдашний главный редактор «Дружбы народов» Саша Руденко-Десняк, знакомя меня с миловидной немолодой дамой из прозы, назвал мое таллинское местопребывание, и дама подняла бровки:

— Простите… а вы никогда не жили в Ленинграде? Был человек с такой фамилией, который присылал нам ужасно смешные и неприличные рассказы!..

Пятнадцать лет спустя я пил чай в редакции «Юности», когда вошедшей в дверь вечной девушке сказали: «Знакомься — это Михаил Веллер».

— Вы?! Михаил?! Веллер?! Это правда?!

Девица задохнулась от восторга. Я растаял от скромности и всплыл в воздух, как розовый слон.

— Это вы?! присылали нам?! порнографические рассказы?!

Воздух вышел, розовое слиняло, я осел на стуле, народ заржал.

— Вы не понимаете! У нас был такой рецензент на договоре! Мы его по полгода не видели. Гонорар получит, рукописей наберет, и полгода опять пьет где-то. А тут он является на второй день, машет какой-то дикой папкой и кричит: «Вы вообще знаете, что вы мне дали?!» Стал читать — так мы всем отделом валялись. Нет, это правда вы, вас можно потрогать?

…Я не оставил себе копий этих опусов — труда перепечатки было жалко, а подложить третьи экземпляры себе на память — да на фиг мне нужны эти рабочие бумажки, которые только и нужны, чтоб продвинуть настоящие публикации. Потом немножко жалел. Весело все ж было.

И прошла четверть века. И оказалось, что в одной редакции они чудом сохранились в архиве (не иначе кто-то оставил почитать). И вдруг они оказались изданы! Забавно.

№ ∞. Поток сознания

Они хотели, чтобы я спился, повесился, уехал.

Я не спился, не повесился и не уехал.

Я не заткнулся. Не по зубам был кляп.

Из тех, кто начинал со мной в одно время, не устоял никто. Никто не переполз болото, не пересек полосу препятствий, не хлебнул света и воздуха в конце тоннеля. Выйти на рубеж движения с самого низа и края в семьдесят шестом вязком году — да вы что; затратный спецназ одержимых и глупцов. Будучи готов к самым тяжелым условиям, но честной игры. Трижды негодяй, воскликнул Атос и упал на стул. Силы его были исчерпаны. Вот это и называлось застой.

Уверенность и злость. Больше держаться было не на чем. Терпение, труд, уверенность и злость. Трудность была в том, что для работы требовался покой расслабленной души: благостность и мир требовались, и радостное приятие жизни. А ты ходил с гвоздем в пятке, и острие прорастало сквозь сердце в мозг. Улыбайся!

Я улыбался и терпел. Я знал, что таков начальный этап. Утром затрубит у ворот всадник на белом коне — и спадут очки у редакторов, откроется их сознание блеску и мудрости, и пружинной походкой, сквозь толпу статистов и трутней войду я в первый ряд литературного чертога. Да, конечно, только этого все они и ждали.

Медленно-медленно проявлялась истина, как лик зверя падали под светской маской. Мартин Иден мог бы до второго пришествия рассылать свои рукописи, разорившись на марках, и результат был бы в ноль. Рукопись из самотека, с моей фамилией, не отвечающая реалистическому стандарту и выходящая за рамки грамматики из шкафа. Я был долбильной машиной, но в долбильнике возникала усталость металла.

Круговой гусеницей тащилось и чавкало время анкет, и не для меня оно чавкало. Разведенность, национальность, безработность, университетскость, беспартийность, плюс порочащие связи и нелояльные высказывания. Это данные для тюрьмы, а не для издательства!

Я отдувался и по двадцатому разу перепечатывал рассказы. Я ходил вечерами на Почтамт и заклеивал свои папки в крафтовые коричневой оберточной бумаги пакеты. Марки стоили дешево, но рабочие дни на перепечатку подверстывались в расход жизни для пробоя.