Один на льдине

Следовало определить себе критерий. Отковать гвоздь. Установить планку. Чтоб не сползти в компост. Теперь я мог гнать болванку будущего рассказа с любой приблизительностью и небрежностью, абы сюжет до конца изложить. Но я знал, какова должна быть плотность настоящей работы.

6. Небо над головой

Бессонница обнаружилась через месяц. Я удивлялся и не понимал. Раньше мне было это абсолютно неведомо. А тут я лежал часами, и засыпал только в полдень. Мне было двадцать пять, и никаких ограничений по здоровью.

Это детали. А вообще была отличная композиция рассказа о любви. Она — средних лет, хороша для этих лет и вполне благополучна во всем. И рассказ об ее жизни перемежается цитатами из его писем — как он ее любил когда-то. Здесь ей тридцать пять, а там ей семнадцать, и ему семнадцать, и восемнадцать, и двадцать, и он ей все писал, надеясь когда-нибудь на встречу и взаимность.

А она ничего этого не вспоминает сейчас.

И не может вспомнить. Он ей эти письма не посылал. И не пошлет. Он давно погиб.

А она живет своей благополучной и счастливой жизнью, и никогда ничего не узнает. А вообще он был пэвэошник, и в том, что небо осталось мирным, есть и капля его заслуги, и его жизнь.

Когда-то у меня был школьный друг. И он писал мне о своей любви к девушке. И я сохранил его письма. Это были хорошие письма.

И я достал из коробки эти письма и стал выделять из них предложения и абзацы, нужные по ходу и смыслу рассказа. И — ничего не получалось! Ложась в текст — слова менялись!!! Исчезала сила, искренность, страсть, интонация! Чужеродны и неуклюжи они делались!

Я бился всю ночь. И следующий день. Перечитывал с карандашиком и примерял.

А на вторую ночь плюнул и стал, вписываясь в его интонацию и стилистику, придумывать и писать сам куски писем. И это покатило!

В ту ночь я понял. Скопированное становится неправдой. А созданное становится правдой. Если ты постиг дух происходящего. И сумел дать его адекватно материалу, адекватно всей интонации.

Правда жизни, вынутая из живых взаимосвязей и всунутая в искусственную среду, в своем буквальном и дословном виде начинает иначе выглядеть, звучать, функционировать.

Ты пишешь не буквалистскую копию правды — ты пишешь портрет правды. В искусственных отсветах и синтетических декорациях она должна соответствовать виду и функциям истинной правды, которая в этих условиях тухнет и дохнет.

Я не столько обрадовался, сколько удивился. И даже не столько удивился, сколько разочаровался. Значит, я могу придумывать вам тоннами и километрами, и это будет правдой искусства?

Кажется, задача оказалась легче, чем я боялся!

Кто там у нас сукин сын? Ай да!

№? Моя первая Конференция — молодых дарований

Моя однокашница работала референтом в одной из комиссий Союза писателей. Ленинградского.

— Сколько нужно времени, чтобы вступить в Союз? — спросил я, прикидывая.

— О, — сказала она. — Ого. Книга. Два года очередь в издательстве. Еще чтоб приняли!.. Нужны две книги. До книги нужны публикации. Ну… Самое меньшее — лет пять. Ну — четыре?..

Ничего, кроме злобы и недоверия, такой прогноз вызвать не может.

И тут, я уже сижу пишу, она звонит:

— В декабре будет конференция молодых писателей Северо-Запада, можно попробовать тебе там участвовать. Ты можешь представить несколько рассказов? Страниц сорок, больше их все равно читать никто не будет.

Я засуетился, машинки не было, по старой памяти на филфаке сунул свои именно что рукописи секретарше через знакомых: перепечатала.

Однокашница вернула мне мою уже машинопись с резолюцией отборочной комиссии: «На конференцию еще рано». Но донесла, что руководитель одного из семинаров прозы «согласен побеседовать».

Презирая свою неполноценность, я вперся незваным к открытию, и упомянутый славный человек включил меня в свой семинар. На десять юных дарований (средний возраст — тридцать) было три руководителя. Четыре дня: семинарист читает рассказ — все обсуждают — руководители выносят приговор — следующий пошел.

Ледяной темный декабрь. Особняк Союза писателей на улице Воинова, у Невы. Мраморно-бархатные гостиные. Внутри свет, маленькие толпы, помесь вольных надежд с казенщиной.

Рассказы в нашем семинаре были чудовищные. Самый взрослый, тридцатисемилетний, читал «добротную», но жутко занудную повесть. И все были легитимны, один я приблудный.

Все люди неблагодарные скотины. Мне дали время тоже прочитать два рассказа, и я читал «Поживем — увидим» и «Последний танец», и выслушал слова может и не очень умные, но благожелательные и даже похвальные. И?

И вот иду я поздним вечером к себе на Петроградскую — пешком, чтоб как-то разрядить возбуждение! — и в безумном подъеме стучу кулаком в перила моста: здорово! приняли! оценили! хвалили! — а сам при этом презираю их мелкость и безвестность. Все-таки люди скверны, и от рода человеческого не отречешься.

На закрытии руководители семинаров по очереди с трибуны провозглашали лучших. Суки. Меня там не прозвучало.