Один на льдине

Летом после третьего курса, добравшись на спор до Камчатки, я прожил неделю, переводя дух, в комфорте общежития Петропавловского пединститута. Эту неделю я натаскивал абитуру к экзаменам по литературе и языку, слух прошел по этажам, а они мне оплачивали коечку девяносто копеек в сутки, кормили, а вечером с собой поили. Я был играющий тренер и свадебный генерал из своей деревни.

Я солировал, как попугай Кеша. Я говорил об умном, красиво и бесконечно. Мы пили. Абитуриенты переглядывались и кивали.

Очередные несколько сдали на четыре и пять. И хорошо проставились. Мы гульнули. Я говорил о смысле жизни и великой миссии литературы. Потом все пошло всмятку, потом попадали.

Утром — во рту эскадрон ночевал. Голова взрывоопасна. Плавно, без толчков, несу тело к умывалке.

Из двери в коридор — юные звонкие голоса вчерашних абитур-собутыльников:

— Какой мужик! Сколько знает!

— Не голова, а Дом Советов! Я вообще не представляю, как он столько помнит!

Голова не болит. Тело прямое, легкое. Стою у стеночки, слушаю глас народа о себе. Оценка совпадает с адекватной самооценкой. Умиляюсь. Вот ведь серые же семнадцатилетние пацаны — а доходит до них, ценят. И я, значит, ясно говорил. Они продолжают:

— Нет, ну гигант. Это же надо — столько анекдотов помнить!!!

Это все, что они восприняли. Я и не думал про анекдоты…

Голова разламывается. Тошнит. Кряхтя, втаскиваюсь в умывалку и пью из-под крана, мочу голову…

Я впервые понял, чего стоят отзывы публики…

14. Знать

Когда в первый раз в двухтомной сиреневой «Антологии американской новеллы» я прочитал заключительную фразу рассказа Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей», меня заколотило.

Раз за разом погружался я в трехстраничный шедевр Шервуда Андерсона «Бумажные шарики»: один из гениальных рассказов мировой новеллистики. Поздней до меня дошло, почему возненавидели и пытались высмеять Хемингуэй и Фолкнер поддержавшего их в молодости мэтра Андерсона: они так не могли.

«Легкое дыхание» Бунина я буквально разъял по символам, следуя Выготскому. В 1916 году в Васильевском Бунин был бриллиантовый новеллист.

Вне стен филфака объяснили мне, чем отличается «Станционный смотритель» от прочих «Повестей Белкина»: модерный и бытовой авторский апокриф, притча о блудном сыне наоборот.

Все нормальные приличные люди того времени читали Брэдбери. У него есть дивные рассказы, тонкие, изящные, мудрые. Мне не хватало в них только новизны и необычности формы.

Я ходил на третий этаж Эрмитажа в залы современной живописи. Я пытался осознать ту грань, до которой и на которой Ван Гог остается великим художником, и это мне понятно, а за которой величие Леже или Брака уже требует некоторой моральной подготовки.

В гостях я впервые увидел альбом Филонова.

Вышла третьим (четвертым?) экраном «Мольба» Абуладзе.

Дос Пассос написал «Соединенные Штаты» контрапунктом.

Я ходил в Академию Художеств по соседству и приставал, как называются те или иные цвета.

И пытался читать и понимать людей: по походке, жестам, лицу, интонациям — характер и жизнь; есть такое упражнение.

15. Мой первый рассказ, который рассказ

Он называется «Последний танец». Он включается во все сборники переизданий моих рассказов. История его появления на свет подробно изложена в мини-повести-анализе «История рассказа». Которая вошла в «Долину идолов», «Разбивателя сердец» и др.

Такая штука. Неохота, стыдновато было мне в великую и лучшую в СССР студенческую стенгазету «Филолог» писать просто приличный рассказ. Мне оказали честь старшие, звезды филфака: пригласили, предложили.

Сюжетов у меня было уже много. Я их запоминал, потом стал бумажки с пометками собирать в ученическую картонную папку за 12 коп. Я взял сильный, работающий, имеющий отношение к филфаку сюжет. И несчастная любовь, и авиакатастрофа истребителя, и встреча на далеком Иссык-Куле. И получалась длинная повесть. И я ходил, лежал, и думал, как это спрессовать, закодировать в рассказ.

И видимо, все, что я знал, сработало. И повесть сложилась, как клинок пополам входит внутрь себя вдвое, и уже с острием внутри основания — входит в свою рукоять. Типа складной зонтик в три раза.

Это было тремоло. Три событийно-временных ряда параллельно, кусочками по очереди, незаметно перетекая из одного пласта в другой. Я дал события всех трех слоев, а в результате сложения возник и четвертый над-уровень! Пять страниц! А объем содержания — ну, сто. Зато эти пять — били и пробивали.

Это я все придумал (сказал бы комиссар Жюв). Не было такой композиции в мировой новеллистике, не было такого хода!

И филфак меня поздравил. Там понимали. И он физиков (элита!) пришли переписать для своей газеты.

16. Второй

К середине университетского курса эйфория сходит. Мудрость веков давит и душит нерешенным вопросом: почему мир несправедлив. Почему хорошие люди живут тяжело. Почему гады торжествуют — во все эпохи. Почему любимое зрелище богов — смертный, вступивший в сражении с роком.