Один на льдине

…И настала ближняя граница срока, и я для вида якобы перелопатил сборник, и Тоотс его принял как сотоварищ и заединщик.

— Теперь мы примем меры заранее, — гарантировал он. Я позвонил через два месяца. Они отослали книгу на рецензию в Госкомиздат СССР. Мне стал плохо.

— Зато в случае положительного ответа никто уже не посмеет нам ничего сказать, — привел хорошее Тоотс.

Я думаю, заповедь «не убий» верна не во всех случаях.

Оказалось, соломоново решение предложил Аксель Тамм как мудрый начальник издательства. Если Москва зарубит — кончен бал, гасите свечи: мы ни при чем. Если Москва — вдруг! — разрешит, то что бы потом этот Веллер ни выкинул, что бы про книгу его ни сказали — вот: Москва сама санкционировала.

Впервые в жизни я почувствовал себя в тупике.

Хана в том, что они загнали в Россию те самые рассказы, которые я из России увез, потому что там они пройти не могли. Да еще под моей фамилией. Да еще без малейших связей. Госкомиздат был органом бдительным и мракобесным. Моритури салютант!

— Это я неудачно зашел, — в помрачении процитировал я.

— Ну тут уж, вы понимаете, влиять на сроки мы бессильны, — развел руками Тоотс.

Выкинут?! Наверняка! Ни хрена!!! Сменим всем рассказам названия и через год подадим по новой. И приложим максимум отзывов, надо напрячься. И уже озаботимся окучиванием местного рецензента заранее.

5. Я вас научу любить жизнь!

Весь день я быстрым шагом ходил по улицам. Я думал и таранил впередистоящее время. Я пришел домой в час ночи, и я уже знал, что у меня рак. Рак горла.

В голове был воздушный черный ужас. В груди был холодный черный ужас. А вокруг было безнадежное отчаянье резко окончившейся жизни.

Оказалось, что смысл имело только одно — жить. Но это была слишком сложная мысль.

И это все?.. — спрашивал я себя, оглядывая свою хибару. — И больше ничего не будет? И я не увижу мир, и у меня не будет семьи, и я не обниму своих детей? О Господи!..

Горло — чувствовалось. Оно не то чтобы болело, оно слегка увеличилось и затрудненно чуть стукало, чуть щелкало глухо при глотании.

Я молился и причитал. Я не соображал ничего.

Собравшись с духом, я схватил гантели и эспандер. Надо было любым путем выжить, собрать в кулак всю волю и все здоровье. После часовой разминки я — в четыре утра! — полез в ледяной душ.

С рассветом я побежал в лес на пробежку. Я дышал как можно глубже и реже. Четыре шага — полный вдох, четыре шага — полный выдох. Я должен был победить. С усталостью бег успокаивал. Пока бежал и напрягался ритмично и без конца — было легче.

И тогда я узнал, что рак в боку. Слева в подреберье. Там стало чуть стукать и глухо, ощутимо, если прислушаться, щелкать при движении. Будто нижнее ребро задевало соседнее. Так и чувствовалось: задевает, цепляет и щелкает.

Я перешел на быстрый шаг и пришагал домой черный. Надо было садиться на диету, очищать и оздоровлять организм, голодать. Я попил чаю без сахара и пошел ходить по улицам, пока не откроются магазины. Сидеть на месте было непереносимо.

В карманное зеркальце я поймал солнце и посмотрел себе горло. Там было отчетливое белесое пятно размером с ноготь. Я окаменел. Все было правдой.

В девять утра я купил мясной фарш, яблок и кефира. (Газ давно горел от трехрублевого баллона), я сварил фарш без соли и выкинул, а бульон пил чайными чашечками. Иногда я пил обезжиренный кефир. Яблоко, очистив, толок в миске, размешивал кипяченой водой и пил жиденький сок-пюре. В перерывах между регулярными приемами пищи я беспрерывно и быстро ходил, шагал, маршировал, мерил ногами пространство.

За несколько дней штаны стали свободными. Дырки на старом офицерском ремне показали, что я сошел до габаритов первого курса: килограмм шестьдесят пять. Это было явно полезно для здоровья.

В день вылетали две пачки беломора. Я курил, шагал, думал, думал, курил, шагал.

— Погоди. Ты что, болен? — спросил встречный знакомый по Дому Печати.

— С чего ты взял? А что, что-то заметно? — Мне резко поплохело.

— Да у тебя глаза совершенно больные.

— Это как?

— Да как-то запавшие, какие-то красные, вокруг черное, тревожные. У тебя что-то случилось?

Но заговаривать о моей беде было ни с кем невозможно. Был барьер, моя беда была глубоко моей бедой, касаться ее никто не мог. От касания могло быть хуже, и много хуже. Так была еще надежда, что все может обойтись. А если произносить вслух при ком-нибудь, то это уже всё становится подтвержденной реальностью. Приговором.

И был вечер, и я устал, и плевать на все, и подыхать так с музыкой, и я взял бутылку, и не брал меня кайф, и добавил, и прихода не было, но проступило железо в скелете, и я сказал:

«Да ты что, вообще охренел!!! Что ты взял, с чего ты взял, какое что откуда???!!! Что за бред, ведь этого не может быть!!! А если и может??? Так все равно всем подыхать! Так уйти человеком! Что за хамская паника, что за дерганья???!!!»

Я допил литр и вышел в ночь. Это была овердоза с диеты.