Один из первых

Нас пригласили закусить, но я, попросив извинения, завернулся в полушубок и забился в уголок на нижних нарах. Меня несколько раз будили, звали поесть, но я спал и спал. Даже потерял счет времени. Когда я окончательно проснулся, то не знал, день это или ночь. Единственное, что я понял, так это то, что мы едем. Какой-то человек сидел у железной печки и следил за огнем. Рядом с ним дремал часовой. Большинство «пассажиров» вагона спали. Я спросил, который теперь час. Мне ответили, что сейчас полночь.

Я встал с нар и подсел к печке. У огня сидел мужчина, я подсел к нему. Мужчина рассказал мне, что русский старший лейтенант, который говорит по-венгерски, — это его сын. Мужчина угощал меня различной едой, но мне ничего не понравилось. Часовой дал мне остатки супа и несколько сухарей.

Мы разговорились с Гезой Кашшаи о дальнейшей судьбе разбитой венгерской армии. Я рассказал ему, сколько испытаний пришлось перенести нашим солдатам за восемь месяцев войны, какие большие потери мы понесли.

Я подробно обрисовал наше отступление, рассказал, как нас вводило в заблуждение немецкое командование, как нас ненавидели гитлеровцы, и в частности генерал-лейтенант Зиберт. Чтобы спасти собственную шкуру, гитлеровцы пожертвовали жизнями множества венгерских солдат, и перед нашими командирами немецкое командование всегда ставило невыполнимые задания.

— После разгрома немцев под Москвой уже нельзя было представить, что гитлеровцы могут победить, а теперь, побыв на фронте, я твердо убежден, что гитлеровцы войну проиграли. Только бы Венгрии вовремя удалось выйти из этой войны, — говорил я.

Геза Кашшаи рассказал мне, что Красная Армия окружила и разбила под Сталинградом всю армию Паулюса. Паулюс и весь его штаб сдались в плен.

— Об этом наши генералы говорили нам, но им никто не верил. Однако война, несмотря на огромные потери, протянется еще несколько лет. Пока не будет полностью разгромлена вся германская армия, Гитлера не удастся образумить, — говорил Геза.

Весь этот наш разговор молча слушал майор Чатхо. Когда я замолчал, он сделал мне внушение:

— Эти двадцать — двадцать пять дивизий, которые немцы потеряли сейчас в боях, они пополнят в течение года, а потом увидишь, что будет: они возьмут Москву, Ленинград, Баку.

Не знаю, сколько суток мы ехали в этом вагоне, который для нас топили венгерские эмигранты. На какой-то станции нас пересадили в пассажирский вагон. Всюду, где мы подолгу стояли, нам оказывали медицинскую помощь. Наши часовые каждый день давали нам газету «Правда», и генерал Дешео переводил нам последние новости. Прочитанное убеждало нас в том, что Геза Кашшаи совершенно правильно говорил нам о разгроме немцев под Сталинградом.

Через несколько дней под вечер мы приехали в Москву. Нас встретили два офицера. Когда мы шли по вокзалу, люди на вокзале с удивлением смотрели на нас. Некоторые что-то кричали нам, называя то «фрицами», то «фашистами». Нас завели в специальную комнатку, расположенную в зале ожидания. Пассажиры и солдаты в зале ожидания с любопытством смотрели на нас через стеклянную дверь, не скупясь на замечания. Примерно через час нас в закрытой машине куда-то повезли. Вылезли мы в каком-то дворе. По мнению генерала Дешео, это была Бутырская тюрьма. После долгого ожидания нас помыли в бане, одежду продезинфицировали и, накормив нас рыбным супом с хлебом, повели на допрос.

Генералы к нам уже не вернулись. Меня вызвали на допрос последним. Было это под утро. Допрос по-немецки вел следователь, видимо офицер.

После допроса меня привели в камеру, где я позавтракал. Затем пришел врач, сделал перевязку на ногах, дал лекарство. Мне разрешили весь день лежать на нарах, что автоматически освобождало меня от уборки камеры.

В этой камере я просидел суток тридцать. Время, разумеется, тянулось очень медленно. Разнообразил его только вызов к врачу, а это случалось через день. К счастью, я мог спать в любое время дня и спал до тех пор, пока меня не будили Чатхо или Эндреди, которые все время горячо спорили о войне, о нашей будущей судьбе или о том, кому сегодня убирать камеру. Иногда они даже ссорились и переставали разговаривать друг с другом. Тогда все переговоры они вели через меня.

Разговор протекал примерно так:

— Дани, скажи этому майору, чтобы он… — обращался ко мне Эндреди.

Или:

— Господин капитан, передайте старшему лейтенанту, что… — говорил Чатхо.

Я, разумеется, в их дела не вмешивался. Однако если я начинал разговаривать с ними, они оба нападали на меня.

А как-то Чатхо обратился ко мне с такими словами:

— Вы, господин капитан, не заслуживаете возвращения на родину, а если это все же произойдет, то вам придется понести строгую кару за то, что все мы оказались в плену.

А однажды Эндреди взорвался, начал кричать, что Чатхо кичится своим майорским званием и требует от него, Эндреди, создать какие-то особые, более комфортабельные условия. А он, Эндреди, вовсе не денщик майора.