Один день

Он закрывает дверь, несмотря на ее крики, и спускается вниз. Надо проявить твердость. В книгах так и говорится: надо быть безжалостным. Если бы она умела разговаривать, он бы ей объяснил: Жасмин, нам обоим нужно время для себя. Он ужинает перед телевизором, в который раз поражаясь тому, как сложно игнорировать крики ребенка. В книгах это называется «контролируемый плач», но он больше не может себя контролировать; ему и самому хочется плакать, и в нем закипает викторианское негодование по отношению к жене — что за безответственная вертихвостка бросает ребенка на отца? Да как она смеет? Он делает звук телевизора громче и идет налить себе еще вина, но, к своему удивлению, обнаруживает, что бутылка пуста.

Ну и ничего. Нет такой родительской проблемы, которую не решить молоком. Он готовит смесь и поднимается наверх; голова немного кружится, в висках пульсирует кровь. Сердитое маленькое личико Жасмин добреет, когда он вкладывает бутылочку ей в руки. Но вскоре дочь снова начинает плакать, точнее, протяжно выть, и он замечает, что забыл завернуть крышку на бутылочке, из-за чего теплая смесь пролилась и промочила простыни, матрас, попала малышке в глаза и в нос, и та заходится в крике — да и с чего бы ей не кричать, когда папа пробрался в комнату и плеснул ей в лицо полпинты теплого молока? Он в панике тянется за пеленкой, но нащупывает лишь лучший кашемировый кардиган Сильви наверху стопки с чистой одеждой. Вытирая комковатую смесь, попавшую Жасмин в глаза и в волосы, он все время целует ее и ругает себя («идиот, идиот, идиот, прости, прости, прости»), а другой рукой начинает перестилать залитые молоком простыни, переодевать малышку и менять подгузник, бросая все грязные вещи в кучу на пол. Теперь он даже рад, что она не умеет разговаривать. «Посмотри на себя, придурок, — наверняка сказала бы она, — даже за ребенком не можешь присмотреть!» Спустившись вниз, он одной рукой готовит новую смесь, несет малышку наверх и кормит ее в темной комнате. Она снова кладет голову ему на плечо, успокаивается и засыпает.

Он тихо закрывает дверь и на цыпочках спускается по деревянной лестнице, чувствуя себя вором в собственном доме. На кухне ждет вторая открытая бутылка. Он наполняет бокал.

Уже почти десять. Он пытается следить за происходящим на экране телевизора — показывают эту новую программу, «Большой брат», но он ничего не понимает и чувствует глухое стариковское неодобрение нынешним состоянием телеиндустрии. «Не понимаю», — произносит он вслух. Ставит музыку — диск со специально подобранными композициями, которые должны создать иллюзию, будто находишься не дома, а в холле европейского отеля-бутика. Пытается читать журнал, брошенный Сильви, но не может даже на этом сосредоточиться. Тогда он включает игровую приставку, но ни шпионские игры, ни «стрелялки», ни бои с монстрами, ни даже финальный уровень «Лары Крофт» не способны принести ему покой. Что ему нужно, так это взрослая человеческая компания, разговор с тем, кто не только орет, хнычет или спит. Он тянется к телефону. Он уже откровенно пьян, и это состояние заставляет вспомнить о старой привычке — звонить какой-нибудь красивой женщине и говорить что-нибудь глупое.

* * *

У Стефани Шоу новый грудной отсос. Новая модель финского производства. Он жужжит и вибрирует под ее футболкой, как маленький внешний мотор. Они сидят на диване и пытаются смотреть «Большого брата».

Эмму ввели в заблуждение, пригласив на званый ужин; и вот, притащившись аж в Уайтчепел, она обнаружила, что Стефани с Адамом слишком устали, чтобы готовить угощение, и надеются, что она все понимает. И вот вместо ужина они сидят перед телевизором и болтают, а отсос тем временем все жужжит и жужжит, словно они на молочной ферме. Очередной веселенький вечерок из жизни крестной.

Есть вещи, о которых Эмма больше никогда не хотела бы говорить, и все они касаются младенцев. Первые несколько детей были ей в новинку; безусловно, есть что-то интригующее, забавное и трогательное в том, как черты друзей сплавляются и сливаются на маленьком лице. Да и всегда приятно, когда другие радуются.

Но должен же быть предел этой радости. Ей уже кажется, что каждый раз, когда она выходит из дому, это происходит с единственной целью — чтобы ей в лицо ткнули очередным новорожденным. Ее охватывает тот же ужас, как тогда, когда ей кто-нибудь предлагает просмотреть стопку отпускных фотографий толщиной с кирпич — рада, что вы хорошо отдохнули, но я-то тут при чем? Для этих целей у Эммы заготовлено особое «заинтересованное лицо», которое она надевает, когда подруги рассказывают ей об ужасных схватках, разновидностях анестезии, о том, как они не выдержали и согласились на «эпидуралку», о страшной боли и последующем счастье.