Один

-- Вы обязаны вставать, когда входить начальство. Понимаете? Вы арестант, и вы обязаны вставать.

Новый не поворачивал головы. Только в глазах у него пробегала живая искорка. И отвечал коротко, и тихим и глуховатым баритоном:

-- Нет.

-- Я вас выучу. Я лишу вас прогулок и... и письменных принадлежностей... и всего вообще.

-- Хорошо.

Начальник срывался с тона, и голос у него переходил в тоненький бабий визг. Это выходило так же смешно и странно, как была бы смешна нежная женщина, говорящая басом.

-- Ну, и я еще... Я запру вас в карцер. Да, в карцер. На хлеб и на воду.

-- Хорошо.

Начальник уходил в следующий, восемнадцатый, номер -- весь бледный и с хриплой одышкой, но не запирал нового в карцер и не лишал его прогулок.

В такие дни всегда доставалось за что-нибудь троим.

-- В ваших книгах, в конторе, опять найдена записка. Если это еще раз повторится, я приму меры.

Трое стояли перед начальником сердитые и кусали губы. Потом, когда он уходил, кто-нибудь грозил кулаком ему вслед.

К новому никто не ходил на свидание и он ни от кого не получал писем. А его фамилии не знало первое время даже тюремное начальство. Только недели три спустя после его привоза, пришла откуда-то соответствующая справка, вместе с казенной фотографической карточкой.

* * *

Трое чувствовали по отношению к новому что-то вроде обиды. Им было досадно, что он, со своей стороны, не делает никаких попыток к сближению. Этого нельзя было доказать, но это чувствовалось. По мнению троих, новый вел себя не так, как бы ему следовало по его положению.

-- Мог бы добиваться, например, совместных прогулок. А он, говорят, лежит целые дни и нечего не делает. И ничего не хочет.

-- Помните, сидел нелегальный, Кирилл? Просидел всего две недели, и потом его увезли, но он за это время всю тюрьму перевернул. Как он с прокурором разговаривал, помните?.. И всегда его было слышно. Пел, через волчок разговаривал. А этот -- как мертвый. Даже не заметишь, когда и увезут его.

Младший настроился совсем скептически.

-- Куда там -- увезут? Выпустят... Какая-нибудь рвань, из сочувствующих.

-- Едва ли... Он, говорят, не встает на поверку.

-- Ну, так что же? Может быть, из дворянчиков. Начальник дворянам всегда первый кланяется.

И, так как новый не давал больше никакой пищи для разговоров, то об нем начали понемногу забывать.

Скучали крепко. Старший казак посматривал в окно, туда, где поверх тюремной стены виднелся поворот быстрой реки, а за рекой -- черкесские сакли, степь и холмы, покрытые густым кустарником. Посматривал, и тихо мурлыкал себе под нос станичные песни.

Слесарь валялся на нарах, свесив голову, и лениво плевал на пол, стараясь попадать все в одно и то же место. Его длинная рукопись остановилась на полуслове, и не хотелось больше брать пера в руки.

С начальником ругались. Иной раз, как будто, нарочно искали повода для каких-нибудь осложнений. От злобы бледнели, раздували ноздри, и мутно блестели глаза в припухших веках.

В пятницу, в постный день, когда по всей тюрьме пахло конопляным маслом и переквашенной капустой, троим принесли полагавшийся на этот день по расписанию улучшенный обед: суп с вермишелью.

Старший и слесарь не торопились, но у младшего всегда был очень хороший аппетит. Он первый присел к столу, лениво погрузил в миску свою большую деревянную ложку с надломленным краем, поднес было ее ко рту, но присмотрелся и с отвращением выплеснул обратно.

-- Черви!

Тогда подошли и другие, ворошили ложками каждый в своей миске.

-- Должно быть, не черви... Просто, вермишель так разварилась...

-- А это что? С ножками и с головкой? Вот так вермишель!

С неистощимым терпением выловили из всех трех мисок целую коллекцию. Черви были настоящие, коротенькие и толстые, с белой коленчатой спинкой, с коричневатой головкой и такими же ножками. Слесарь разложил их на бумажке.

-- Постойте, не все... Тут еще плавают... Вот этот какой... Смотрите!

-- Пусть плавают. Достаточно.

Постучали в дверь. Слесарь свирепо бил каблуком, и лицо у него перекашивалось на сторону, а губы прыгали.

-- Подавайте начальника. Сию минуту!

Надзиратель, -- рыжий, с глазами холодного моллюска, -- прошел до лестницы, перегнулся через перила так низко, что лицо у него густо покраснело, и крикнул вниз, старшему:

-- Скажите в контору: начальника требуют.

Старший, внизу, пил чай. Он положил на блюдце кусочек сахару, вытер усы и, передвинув на затылок фуражку, чтобы козырек не мешал смотреть вверх, недовольно окликнул:

-- Кто?

-- Общие политические.

-- А, что б их... Начальник с утра в город уехал.

Не спеша, мягко ступая войлочной обувью, рыжий вернулся к камере троих, открыл волчок и спокойно сказал:

-- Начальника нету. Уехавши.

У слесаря дергались губы, старший казак смотрел в окно и напевал что-то гневное, машинально отбивая рукою такт. Младший сидел, поджав ноги, на постели и жевал хлеб. Все волновались, и странно, и досадно было, что рыжий так спокоен, а его глаз, в захватанной до черноты дыре волчка, неподвижен и холоден.

Слесарь пригнулся к самому волчку, -- чувствовал, как от рыжего пахнет махоркой и луком.