Одержимый женщинами

В постели мне было еще лучше, чем накануне, и ему тоже, мне кажется. Ему очень приглянулись мои белые чулки на темной коже, а может, он предпочел бы как раз наоборот. Я не стала их снимать. Чтобы раззадорить его, сказала, что он маленький развратник. Я видела, что его это покоробило. Чтобы задобрить – ласкала без передышки. Как в песне того времени – Меланхоличный, но не грустный, он мне сказал, что я его не понимаю, не понимаю, и все тут. Первая и единственная женщина, которую он любил по-настоящему, была его мать. Очень молодая, очень красивая, очень белокурая. Об отце он говорил: «Мой папаша – мерзавец». Это было в Марселе, в итальянском квартале. Когда мерзавец бросил без гроша жену то ли с шести-, то ли семилетним ребенком на руках, ей пришлось идти работать. Франсис говорил:

– Она отдала меня в пансион, но я ее не виню, у нее не было выхода.

А ведь ему было там совсем не сладко. Теперь он видел ее только по воскресеньям. Она долго прихорашивалась перед зеркалом, когда они шли на прогулку.

– Она водила меня в зоопарк в конце бульвара Лоншан. Покупала печенье и пиволо.

Я понятия не имела, что такое эти пиволо. Спросить боялась. Может быть, простой лед на палочке, который просто сосут. Какая разница! Он смотрел, как его мать надевает чулки и шелковое белье, а потом критически оглядывает себя в зеркале. Спрашивает его мнение. Он кидается к ней, прижимается к ее животу, обнимает изо всех сил. Она была самой красивой в мире. Да что я говорю? Она одна была лучше всех женщин в мире – красавиц и дурнушек, добрых и злых, пахла парным молоком и цветочными духами. Он будто гвозди в меня вбивал, говорил, будто я была полной дебилкой:

– Понимаешь, чулки, кружева – это так красиво, так женственно, я всю жизнь не могу их забыть. Я люблю женственность, вовсе я не развратник!

Я говорила ему, что он вовсе не развратник. Если бы ему было приятно, я бы вообще сказала, что у него нимб над головой. Что меня больше всего умиляло, когда он рассказывал свои истории, так это смотреть в его глаза и на губы. Он мог нести любую ахинею. Я совсем голову потеряла. Хоть и впервые, но сразу ясно. Мне так хотелось, чтобы он увидел меня, как я есть, – белокожей с пушистыми волосами… Какие только глупости ни лезут в голову, когда остаешься одна. Мой выходной выпадал на следующий четверг. Я старалась об этом не думать.

Он вернулся на третий вечер, потом на четвертый. Мадам даже не пикнула, ни что он меня выбрал, ни что я провела наверху вдвое больше времени, чем положено, но дольше уже было нельзя. В среду, перед тем как он появился, она зажала меня за барной стойкой, из коричневой я, наверное, стала кофе с молоком – так волновалась. Она сказала мне:

– Этим вечером я тебя трогать не буду, но это предел. Все уже все заметили. Если ты будешь продолжать в том же духе, мне придется тебя выгнать. А мне не хочется.

Я слегка запротестовала, так, для виду, но Мадам сухо ответила, что она уже вкалывала в борделе, когда меня еще на свете не было, и чтобы я за дуру ее не держала. И потрясла перед носом купюрой пятьдесят франков, сказала, что это Франсис всучил накануне.

– Хочешь, чтобы я поставила точки над «i»? Именно ею я с тобой расплатилась на прошлой неделе.

Я не стала ее разворачивать, даже чтобы спросить, как это она ухитрилась узнать эту проклятую бумажонку, но она обняла меня, якобы по-дружески:

– Послушай. Знаешь, как это называется? Отдавать свое, потом и кровью заработанное, какому-то типу, чтобы он твоими же деньгами за твои труды и заплатил? Просто слов не хватает! Те, кто такое выкидывали, еще до тебя, обратно сюда не возвращались!

Она решила, что я испугалась, сейчас разревусь, и вопрос будет снят. Бедная мамашка, да пусть утрется! Даже если тебе уже стукнуло двадцать три, даже если гады тебя обложили со всех сторон, все равно наплевать, сколько бы ни пришлось заплатить за счастье или хотя бы просто за то, чтобы узнать, как это бывает, – заплатишь. Она все долдонила, что оставляет мне Франсиса на этот вечер, а я все время думала, что завтра у меня выходной, что пойду в десант. Дальше вперед я не загадывала. Того, кто перепродал меня в последний раз, я почти не знала, в общем-то, как и предыдущего. Значит, этот день, даже если он последний в моей жизни, ни тот ни другой не смогут у меня украсть. Наконец кто-то будет ждать меня на свидание, не важно где, но у него тоже от нетерпения будет сжиматься сердце, и только когда я начинала думать об этом, оно стучало как барабан.

Жизнь нам предстоит долгая, все перемелется, так говорил Франсис. Огорчения тоже проходят, даже следов не остается, как после весеннего дождя. Хотите докажу? Я еще здесь и могу отвечать вам. А в ту среду вечером я хохотала в его объятиях, как ни разу в жизни, и чувствовала, что мне дико повезло, что бы со мной ни случилось потом.