Одержимый

Он понюхал их. Они ничем таким не пахли. Он уже давно ничего не ел и не пил. За двенадцать часов до начала своего дежурства у дома Майкла Теннента он отказался от воды и пищи, чтобы не прерывать наблюдение и не бегать по нужде.

«Ничего не есть». Такие таблички иногда висели на кроватях больных в палате. Он помнил это еще с тех времен, когда был студентом. Однажды он повесил такую табличку на кровать одного ворчливого старика и не снимал ее пять дней. Никто ничего не сказал.

В кухне висели электрические часы, с четким щелчком отсчитывающие секунды. Жужжали холодильник и морозильный шкаф. Из-за этого шума ему казалось, что в голове у него устроили гнездо шершни. Одна длинная неоновая лампа перегорела, ее нужно было заменить. И надо было разгрузить посудомоечную машину – он не помнил, когда ее запустил, но на панели управления мигал огонек, свидетельствующий об окончании моечного цикла. В раковине и сушилках для посуды были сложены грязные тарелки. Он не помнил, когда они успели накопиться, – еще одна вырванная страница.

Он разрезал пиццу на четыре части, положил один кусок на пластиковый поднос, поставил туда же кувшин с водой и спустился с подносом в подвал. Включив свет в тренажерном зале, прошел через него в сауну. Открыл дверь. Его встретил порыв горячего воздуха, пропитанного запахом экскрементов. Джастин Флауэринг, в том же костюме и вызывающем галстуке, в каком был на похоронах его матери, лежал в том же положении, привязанный к стене. Только галстук его теперь был весь в засохшей крови, а кистей рук не было вовсе.

Глаза его были закрыты, лицо вытянулось, кожа приобрела восковой оттенок, волосы свалялись. Он сильно потерял в весе.

– Джастин, я принес тебе пиццу с копченой ветчиной и воды.

Никакого ответа.

Томас положил поднос, мельком оглядел почерневшую, прижженную культю, затем сравнил ее с другой культей. Обе заживали хорошо, и он был рад этому. Никакого признака гангрены.

– Заживает, Джастин, – сказал он, потом пощупал пульс. Слабый. Кожа липкая.

Он распрямился, размышляя, не поставить ли репортеру капельницу с солевым раствором, чтобы вдохнуть в него жизнь. Может быть, принимая во внимание все, чему он научился здесь, он станет хорошим репортером.

Но он отвлекал Томаса от главного. Томас напомнил себе об этом. Джастин Флауэринг отвлекал его от главного. Он не мог позволить себе, чтобы сердце диктовало ему свою волю.

Я бы хотел, чтобы тебе было лучше, Джастин, но это невозможно. Возникает слишком много сложностей. Мне придется тебя отпустить. Мне жаль.

Он поднялся по лестнице, прошел в свою комнату, вынул из ящика стола шприц, затем спустился в кухню и вынул из холодильника пузырек с кураре. Для него не представляло сложности достать что угодно из медицинских препаратов. Он распечатывал бланки рецептов, скопированных с бланков его личного врача, на компьютере, затем заполнял их от руки. Легче легкого.

Вернувшись в подвал, он ввел достаточное количество кураре в вену на руке репортера, и стал ждать, сидя на сделанной из сосновых дощечек скамейке.

Через несколько мгновений глаза Джастина открылись. Шок. Его тело задергалось. Он пытался вдохнуть. Его губы, потрескавшиеся и опухшие, раскрылись и дрожали, соединенные ниткой слюны.

Томас смотрел на него, испытывая смятение.

– Ты снова с нами, Джастин! – сказал он бодро. Перед смертью это существо заслуживало хотя бы нескольких мгновений доброты.

Репортер захрипел. Его лицо начало чернеть, а тело – синеть. Он бился в агонии.

– Я здесь, Джастин, с тобой, – приговаривал Томас, взяв его за запястье. – Я с тобой.

Джастин Флауэринг бился в агонии полных две минуты. Его глаза вылезали из орбит, он издавал высокие гортанные звуки. Затем он затих. Томас продолжал держать его запястье еще минуту после того, как исчез пульс.

Теперь надо подготовить репортера и отнести его к месту упокоения, где уже находилась Тина Маккей. Томасу очень не хотелось заниматься сейчас грязной тяжелой работой, но он знал, что нужно сделать это до того, как он забудет о Джастине, до того, как тот начнет разлагаться.

Но вначале он отнесет поднос с пиццей обратно на кухню. Ей незачем пропадать. Мать учила его бережно относиться к еде.

Спустя три часа, выдохшийся, но довольный проделанной работой, Томас с подносом, на котором лежало четыре куска пиццы, вошел в комнату матери («Теперь незачем стучать», – с радостью подумал он) и сел на ее кровать, затем лег на нее, намеренно не сняв ботинок. Поднос едва держался у него на коленях.