Одержимый

– Вообще-то не бывает, – сказал Перышкин, – но случается. Один раз в сто лет, по субботам после обеда. Борька теперь экспонат, его в музее показывают за большие деньги.

– Брешет он, – Воротилин ласково хлопнул Перышкина по плечу, – ни в каком Борька не в музее, он на «Кургане» плавает.

– Приложился, мамонт! – непритворно взвыл Перышкин. – Такой лапой сваи забивать в вечную мерзлоту!

– Я же так, еле-еле дотронулся, – испугался Воротилин. – Больно, Федя?

– Дотронулся… – плачущим голосом произнес Перышкин. – Дурак ты, Филя, и шутки твои дурацкие, плечо вывихнул!

– Ну, Федя… – пробормотал Воротилин. – Так уж и вывихнул, а, Федя?

Птаха засмеялся.

– В порядке инструктажа по технике безопасности: с Филимоном за руку не здороваться. Когда начальник управления вручал нам переходящее знамя, он по неопытности сунул Филе руку и…

– Брось, Иваныч… – протянул Воротилин.

– А что было дальше, Федя? – спросил я. Перышкин поднял руку, подвигал пальцами и подмигнул сразу просветлевшему Воротилину.

– А дальше были трали-вали, утоли моя печали!

– Без шуток, Федя.

– Так ведь это было ужасно смешно! – с ненатуральной веселостью воскликнул Перышкин. – Метров десять высотой волна – бац! – и ваших нет: все бочки вместе с фальшбортом смыла к бабушке, только у нас, Константин Иваныч, никто по ним не плакал. Крен, между прочим, стал поменьше, и мы, как дельфинчики, выскочили наверх. Десять часов непрерывно окалывались, с коэффициентом полезного действия ноль целых хрен десятых. Ты сбиваешь лед, тебя обивает волна – один смех! Как пароход «задумается», ты повиснешь на штормовом леере, ногами дрыгаешь – тоже забавно, без улыбки смотреть нельзя.

– «Задумается»? – недоуменно спросил Баландин.

– Именно так, – мрачно подтвердил Перышкин, – согласно законам остойчивости, о которых нам доложил ученый товарищ Корсаков. Ложится, скажем, пароход на правый борт и несколько секунд думает, вскочить ему обратно, как ваньке-встаньке, или еще полежать на боку для отдыха, или – фюйть! – оверкиль, туда его за ногу, прошу прощения. И когда он, родной, «задумывается», тебе так хорошо жить становится… – Перышкин все больше мрачнел, улыбка на его лице замерзла. – А чего это я разболтался? Сами увидите. Хотите кино посмотреть? Я вам «Карнавальную ночь» прокручу, там Гурченко играет, к которой Филя неравнодушен. Братские чувства испытывает.

– Вот еще! – Воротилин отрицательно замотал головой. – Моя Лена не хуже и не такая тощая.

– Какое там кино, – буркнул Птаха, – аппарат полетит, без зарплаты останешься. А вообще наш пароход поаккуратнее твоей «Вязьмы» к обледенению подготовлен, у вас топливные и водяные танки были почти что пустые, а у нас запрессованные.

– Гарантия! – Перышкин щелкнул пальцами. – Сказать, Константин Иваныч, какой замечательной особенностью отличается твой любимый пароход? Если в шторм заглохнет двигатель, «Дежнева» развернет лагом, первая волна его ударит, вторая повалит, а третья перевернет. В «пять минут, пять минут!», как поет Гурченко.

Все невольно прислушались к мерному гулу двигателя.

– Сплюнь три раза. – Птаха незаметно постучал по столу.

В динамике щелкнуло, зашипело и послышался скрипучий голос Чернышева:

– Крюкова прошу подняться на мостик.

На мостике было темно; пока глаза не привыкли, лишь светлячки сигарет позволяли различать лица людей. Чернышев скользнул по мне взглядом и ничего не сказал. Вцепившись в поручни, Корсаков и Никита молча смотрели на море. Иногда Корсаков бормотал под нос что-то невнятное: я не сразу догадался, что он записывает свои наблюдения на диктофон.

Смотреть на море было страшновато, «Семен Дежнев» – траулер низкобортный. Будто щенок, подхваченный мощной рукой за загривок, он взлетал вверх и стремительно опускался, зарываясь носом в волну и прорезая ее своим телом. Десятки тонн вспененной воды обрушивались на палубу, с грохотом лупили по надстройкам и застекленной верхней части мостика и скатывались обратно.

Лыков толкнул меня локтем в бок.

– Все грехи с нас смывает… Гляди, Паша, седеть начинаем.

То, что я поначалу принял за осевшую на бак пену, было льдом. Тусклый свет фонарей фок-мачты делал лед каким-то серым. Он уже сплошь покрыл палубу и осел на надстройки, спасательную шлюпку под мостиком, рангоут и такелаж.

– Температура наружного воздуха минус семь, ветер пятнадцать, волнение моря девять баллов, двадцать три часа местного времени, – казенным голосом проговорил Лыков в подставленный Корсаковым диктофон.

– Частота забрызгиваний восемь, – добавил Никита.

– Сколько набрали за час, Илья Степаныч? – спросил Корсаков.

– По формуле или на глазок? – ухмыльнулся Лыков. – Четыре тонны.

– Средняя толщина отложений на главной палубе полтора сантиметра в час, – сказал Ерофеев. – Давайте считать, что идет быстрое обледенение.

– Быстрое и есть, – согласился Лыков. – При таком часов на двенадцать нас хватит. Как думаешь, Архипыч?

– Лево руля семь румбов, – приказал Чернышев.

– Есть, лево руля семь, – эхом повторил матрос Дуганов. – Двенадцать на четыре – сорок восемь тонн.