Теперь я понимаю, что Цицерон тянул время специально. Он давал шанс заговорщикам бежать. Он все еще предпочитал, чтобы вопрос был решен на поле битвы. Однако слишком тянуть консул не мог и, наконец, отдал нам приказ привести подозреваемых.
— Имейте в виду, я не хочу, чтобы вы их арестовали, — предупредил он. — Просто скажите им, что консул будет благодарен за возможность обсудить кое-какие вопросы, и попросите их прийти ко мне.
Было видно, что преторы считают его слабаком, но они сделали так, как он приказал. Я пошел вместе с Флакком к Суре и Цетегу, которые жили на Палатине; Помптин направился разыскивать остальных. Помню, как странно было подойти к громадному древнему дому Суры и обнаружить, что жизнь в нем продолжает идти своим чередом. Он не убежал, совсем напротив: его клиенты терпеливо ожидали встречи с ним. Когда он узнал, кто пришел, то послал своего пасынка, Марка Антония, выяснить, что нам надо. Антонию только исполнилось двадцать лет; он был очень высок, силен, с модной козлиной бородкой и с лицом, все еще усыпанным прыщами. Тогда я увидел его впервые, и мне хотелось бы получше запомнить эту встречу, однако все, что мне запомнилось с того раза, были прыщи. Он ушел, чтобы передать отчиму слова консула, а вернувшись, сказал претору, что консул придет, как только закончит свой утренний туалет.
То же самое произошло и в доме Корнелия Цетега, молодого, несдержанного патриция, который, как и его родственник Сура, был членом семьи Корнелиев. Просители стояли в очереди, чтобы переговорить с ним, однако он оказал нам честь и сам вышел в атриум. Он осмотрел Флакка, как будто тот был бездомной собакой, выслушал, что тот ему сказал, и ответил, что не в его правилах бежать куда-то по первому зову, но из уважения к посту, а не к человеку он придет к консулу очень скоро.
Мы вернулись к Цицерону, который явно не ожидал, что оба сенатора все еще в Риме. Он тихо прошептал мне:
— О чем они только думают?
В конце концов, оказалось, что только один из пяти, Кепарий, всадник из Террацины, убежал из города. Все остальные появились в доме консула друг за другом в течение следующего часа, так они верили в свою абсолютную неприкосновенность. Иногда я думаю, в какой момент они поняли, что трагически просчитались? Когда, подходя к дому Цицерона, увидели, что он набит вооруженными людьми, пленниками и окружен зеваками? Или когда в доме они увидели не только Цицерона, но и новоизбранных Силана и Мурену, вместе с основными лидерами Сената — Катуллом, Изауриком, Гортензием, Лукуллами и несколькими другими, которых Цицерон пригласил понаблюдать за процедурой? А может быть, когда увидели на столе свои письма с неповрежденными печатями? Или когда поняли, что галлов принимают как почетных гостей в соседней комнате? Или когда Волтурк внезапно изменил свои показания и решил спасти свою жизнь, давая показания против них? Я думаю, что весь процесс походил на то, когда человек тонет, — когда к нему постепенно приходит понимание того, что он оказался на глубине и его относит все дальше и дальше от спасительного берега. Только после того, как Волтурк в лицо обвинил Цетега в том, что тот хвастался, как убьет Цицерона, а затем захватит здание Сената, Цетег вскочил и заявил, что больше не останется здесь ни на секунду. Однако он увидел, что выход заблокирован двумя легионерами из Риетейской центурии, которые бесцеремонно пихнули его назад в кресло.
— А что можно сказать о Лентуле Суре? Что он сказал тебе? — Цицерон опять повернулся к своему новому главному свидетелю.
— Он сказал, что в книгах Сибилл есть предсказание, что Римом будут править три члена семьи Корнелиев; Цинна и Сулла были первыми двумя, а третьим будет он сам, и что он скоро будет управлять городом.
— Это правда, Сура? — Но тот ничего не ответил, а просто смотрел перед собой, быстро моргая. Цицерон вздохнул. — Еще час назад ты мог спокойно уехать из города. Теперь же я буду так же виновен, как и ты, если позволю тебе исчезнуть. — Он кивнул солдатам, и те вошли, встав по двое за каждым из заговорщиков.
— Да откройте же письма! — закричал Катулл, который не мог больше сдерживать себя. Он был вне себя от того, что Рим был предан потомком одной из шести семей, которые основали город. — Откройте письма и давайте посмотрим, до чего дошла эта свинья!
— Не сейчас, — ответил Цицерон. — Мы сделаем это перед всеми сенаторами. — Он печально посмотрел на заговорщиков, которые теперь были его пленниками. — Что бы ни случилось, я не хочу, чтобы потом меня обвинили в подтасовывании улик или выбивании признаний.