Очищение

Отбиваясь от рук людей, пытающихся его остановить, второй консул взобрался на платформу. Его тога была разорвана, одно плечо оголено, а по лицу текла кровь. Цезарь мельком взглянул на него, но своей речи не прервал. В ярости толпа оглушительно шумела. Бибул показал на небеса и провел ребром ладони по своей шее. Ему пришлось повторить этот жест несколько раз, пока не стало понятным, что, как консул, он изучил знамения, и они были неблагоприятны, поэтому ничего нельзя было предпринимать. И все-таки Цезарь не обращал на него внимания. А потом на платформе появились два крепко сбитых молодчика, которые несли большую открытую бочку, похожую на те, в которые обычно собирают дождевую воду. Они подняли ее над головой Бибула и опрокинули содержимое на него. Должно быть, в эту бочку люди испражнялись всю ночь, так как она почти полностью была полна вонючей коричневой жидкостью, которая мгновенно залила Бибула. Он попытался отступить, поскользнулся и упал на спину, сильно ударившись. Удар был такой силы, что на мгновение он замер, не шевелясь. Однако увидев, что на платформу поднимают еще одну бочку, он предпочел на четвереньках уползти с платформы под оглушительный хохот тысяч горожан. Бибул и его сторонники исчезли с Форума и нашли убежище в храме Юпитера Охранителя, именно в том здании, из которого в свое время Цицерон своей речью изгнал Сергия Катилину.

Именно в этих невероятных условиях был принят закон Цезаря о земельной реформе, который даровал землю двадцати тысячам ветеранов Помпея и, уже после них, тем из городской бедноты, которые смогли доказать, что у них больше трех детей. Цицерон не стал дожидаться результатов голосования, так как они были очевидны, и вернулся домой, где отказался общаться с кем бы то ни было, включая даже Теренцию.

На следующий день ветераны Помпея вновь вышли на улицы. Они провели всю ночь в празднованиях, а теперь переключили свое внимание на здание Сената, столпившись на Форуме и ожидая, посмеет ли Сенат поставить под сомнение законность вчерашнего голосования. Ветераны оставили узкий проход, по которому могли пройти не больше трех-четырех человек в ряд, и я чувствовал себя очень неловко, когда шел по этому проходу вслед за Цицероном, хотя его провожали вполне дружелюбными замечаниями: «Давай, Цицерон!», «Не забудь о нас, Цицерон!» Внутри здания я увидел удручающую картину. Было первое число месяца, и Бибул с забинтованной головой занял кресло председательствующего. Он сразу же встал и потребовал, чтобы палата осудила отвратительную жестокость предыдущего дня, подчеркнув, что принятый закон не имеет юридической силы, потому что был принят при неблагоприятных знамениях. Но никто не хотел брать на себя такую ответственность — за стенами стояли несколько сот хорошо вооруженных людей. Столкнувшись с таким молчанием, Бибул взорвался.

— Правительство этой Республики превратилось в карикатуру на самое себя! — выкрикнул он. — Я не хочу принимать в этом участие! Вы показали себя недостойными имени римских сенаторов! Я не буду собирать вас на заседания в те дни, когда я председательствую в Сенате. Оставайтесь дома, граждане, как это сделаю я, загляните себе в душу — и спросите себя, с честью ли вы вышли из этого испытания.

Многие из слушавших склонили головы, пряча глаза от стыда. Но Цезарь, который сидел между Помпеем и Крассом и слушал все это с легкой усмешкой на губах, немедленно встал и сказал:

— Прежде чем Марк Бибул и его душа покинут это помещение и заседания палаты прервутся на месяц, хочу вам напомнить, что согласно принятому закону все мы должны поклясться не изменять его. Поэтому предлагаю всем нам пройти на Капитолийскую площадь и произнести слова клятвы, а заодно и продемонстрировать наше единство гражданам Рима.

Катон, с рукой на перевязи, немедленно вскочил на ноги.

— Это возмутительно! — запротестовал он, недовольный тем, что эстафета морального лидера перешла на какое-то время к Бибулу. — Я не подпишусь под вашим незаконным документом!

— И я тоже, — эхом откликнулся Целер, который отложил ради борьбы с Цезарем свой отъезд в Дальнюю Галлию. Еще несколько сенаторов повторили то же самое, и среди них я заметил молодого Марка Фавония, который был тенью Катона и бывшего консула Луция Геллия, которому было уже за семьдесят.

— Тогда пусть это останется на вашей совести, — пожал плечами Цезарь. — Но помните, за отказ выполнить этот закон полагается смертная казнь.

Я не думал, что Цицерон захочет говорить, но он очень медленно поднялся на ноги, и все, отдавая должное его авторитету, замолчали.