Очищение

— Можно сказать и так. А в чем дело? Ты думаешь, что могут быть какие-то проблемы?

— Если бы мы говорили о ком-то другом, я бы сказал — нет. Но Катон… дело в том, что никто не знает, куда может завести его несгибаемая логика стоика. Ты уже многим говорил о своих намерениях?

— Нескольким людям.

— В таком случае, император, могу я предложить прервать это обсуждение и попросить тебя направить твоего эмиссара к Катону как можно быстрее?

Солнечное выражение лица Помпея потемнело. Ему, видимо, не приходило в голову, что Катон может ему отказать: но если это произойдет, то для Помпея это будет означать колоссальную потерю лица — поэтому он нехотя согласился с предложением Цицерона. Когда мы уходили, он уже совещался с Луцием Афранием, своим ближайшим доверенным лицом.

Толпа на улице не поредела. И хотя охрана Помпея приоткрыла ворота только чтобы дать нам пройти, она с трудом смогла их закрыть под давлением рвущихся внутрь людей. Люди кричали Цицерону и консулам, пока те пробивались назад в город: «Вы с ним говорили?», «Что он сказал?», «Правда, что он превратился в бога?»

— Он был не очень похож на бога, когда я взглянул на него последний раз, — весело отвечал Цицерон. — Хотя он и не так уж далек от него! Он ждет, когда сможет присоединиться к нам в Сенате. Ну и фарс, — сказал хозяин мне уголком рта. — Даже Плавт[49] не придумал бы более абсурдного сценария.

Случилось именно то, чего боялся Цицерон. В тот же день Помпей послал за другом Катона Мунатием, который и передал предложение Великого Человека о двойной женитьбе Катону. Это произошло в доме Катонов, где в честь праздника собралась вся семья. Женская половина семьи была в восторге — таково было положение Помпея как героя войны и как мужчины, обладавшего несомненными физическими достоинствами. Однако Катон мгновенно взбеленился, и ни на секунду не задумавшись и не посоветовавшись со своими домочадцами, ответил следующее: «Иди, Мунатий, иди, и передай Помпею, что Катона не завоюешь с помощью женщин. Катон благодарен за доброе расположение, и если Помпей будет себя достойно вести, то Катон одарит его такой дружбой, перед которой померкнут все семейные связи. Но Катон никогда не станет заложником Помпея в случае, если Помпей захочет нанести вред своей стране!».

Помпей, со всех точек зрения, был потрясен грубостью ответа («если Помпей будет себя достойно вести»), немедленно покинул Вилла Публика и в плохом настроении отправился в свой дом в Альбанских холмах. Но даже там его продолжали преследовать демоны, которые, казалось, поставили себе цель уколоть его побольнее. Его дочь, которой было девять лет и которую он последний раз видел, когда она едва могла говорить, по совету своего учителя, известного грамматика Аристодема Ниасского, решила поприветствовать его стихами, написанными Гомером. К сожалению, первое, что он услышал, переступив порог, было начало обращения Елены к Парису: «С боя пришел ты? О, лучше бы, если бы там и погиб ты…»[50]

Слишком многие присутствовали при сем, чтобы это сохранилось в тайне. Боюсь, что Цицерону это показалось таким смешным, что он внес свою лепту в распространение этой истории по городу.

Во всей этой кутерьме казалось, что о происшествии на праздновании Доброй Богини уже забыли. С момента поругания прошло больше месяца, и все это время Клавдий осмотрительно не показывался на публике. Люди стали говорить о других вещах. Но через пару дней после возвращения Помпея коллегия жрецов, наконец, передала свою оценку происшедшего в Сенат. Пуппий, консул, который председательствовал в Сенате в тот период, был приятелем Клавдия и пытался замять скандал. Однако он был вынужден зачитать отчет жрецов, а их мнение было очень недвусмысленным. Действия Клавдия были грехом — нечестивым поступком, преступлением против богини, мерзостью.

Первым из сенаторов, кто взял слово, был Лукулл. Он, по-видимому, наслаждался, когда, торжественно поднявшись, объявил своего бывшего шурина преступником, опорочившим древние традиции и рисковавшим навлечь на город гнев бессмертных богов.

— Только самое жестокое наказание преступника, — сказал он, — сможет успокоить их гнев.

После этого оскорбленный муж предложил обвинить Клавдия в попытке нарушить безгрешность девственниц-весталок — преступление, за которое полагалось забивать камнями до смерти. Катон поддержал предложение. Два лидера патрицианской партии, Гортензий и Катулл, тоже поддержали предложение, и было очевидно, что большинство сенаторов на их стороне.

Они потребовали, чтобы самый могущественный чиновник Рима после консулов, городской претор, созвал специальный суд, назначил специально отобранных присяжных из числа сенаторов и провел судебные слушания как можно скорее. При подобном раскладе решение суда было очевидным. Пуппий нехотя согласился поставить указ на голосование, и к концу сессии Клавдия можно было считать мертвецом.