Очерки античного символизма и мифологии

Второе важное начало, второй «характер богословия» сводится к следующему. «Думаешь ли ты, что бог — волшебник и как бы с умыслом является нам в различных идеях, иногда сам рождаясь и изменяя свой вид в различные образы, иногда обманывая и заставляя составлять о себе известное понятие? Или он — существо простое и всего менее выходящее из своей идеи?» (380d). То, что «выходит из своей идеи», переносится из нее или само собою или чем–нибудь другим. Но «самое превосходное всего менее изменяется и двигается другим», ибо уже наиболее здоровое тело меньше всего меняется от окружающих условий, и наиболее мужественная душа меньше всего поддается внешним влияниям. «Стало быть, бог всего менее может принимать многие образы» (380е — 38lb). Но не может он изменять и сам себя ни в худшее, ибо это было бы не свойственно ему, ни в лучшее, ибо ни в каком лучшем он не имеет никакого недостатка (38led). Поэтому пусть никто не клевещет о превращениях Протея, Фетиды и Геры (381 de). Нельзя также думать, что боги обманывают нас, являясь в разных видах. «В боге нет лживого поэта» (382а — е). Общее заключение: «Следовательно, ясно, что бог есть существо простое и истинное в слове и на деле, что и сам не изменяется и других не обманывает ни призраками, ни словами, ни дивными знамениями, ни наяву, ни во сне» (382е). Нельзя похвалить Гомера, когда он описывает лживое сновидение, посланное Зевсом Агамемнону. «Кто говорит о богах подобные вещи, на того мы будем сердиться и не дадим ему составлять сказки, а учителям не позволим пользоваться ими при воспитании детей, если хотим, чтобы стражи у нас чтили богов и были божественны, сколько это возможно для человека» (383с).

с) Как можно было бы понять и на какой более понятный язык можно было бы перевести это критико–мифологическое учение Платона? Платон, значит, требует такую мифологию, чтобы она давала абсолютно простые и абсолютно истинные образы богов, вполне адекватные их сущности, чтобы эти образы говорили не о случайных действиях богов в сфере неустойчивых событий, но об их сущностной, неизменяемой природе, чтобы, наконец, в них была отметена всякая тень зла, как начала, связанного уже с вне–божественной сферой. Что это значит? Как назвать такую мифологию? Что она и есть истинно платоновская, это ясно само собою, ибо божественный мир и есть идеальный мир, а идеальный мир должен быть соблюден и охранен во что бы то ни стало. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что это есть в сущности догматическое богословие. Догматическое богословие — вот она, единственная мифология, которую признает Платон и которая опять–таки с неизбежной диалектической необходимостью вытекает из его философии. Нельзя быть платоником и отрицать догматическое богословие. Платонизм и есть догматическое богословие. Ему–то и хочет учить Платон стражей своего народа. Никакая другая мифология, никакие рассказы, мифы, учения, никакое другое знание о богах не есть нечто достойное, истинное и нужное. Догматическое богословие — вот единственная опора всякого разумного отношения к бытию. И как мало говорит об этом то обычное мнение, которое в платоновской критике мифологии находит только один морализм и педагогику! Не понимают самого основного своеобразия платонизма. Не хватает ни собственного опыта, ни достаточно зоркого исторического зрения, чтобы уловить специфически платонический стиль этой философии и не растерять индивидуально–неповторимых черт этой платонической социологии.

Такое же непонимание царит и относительно другого отдела платоновского учения о «государстве» — именно, учения об искусстве и науке.