Очерки античного символизма и мифологии

В обрисовке этих трех классов необходимо отметить несколько более детально ее подлинный античный и именно платонический стиль. Разделение классов общества соответственно основной «психологической» трихотомии вполне мыслимо и понятно диалектически, ибо самая трихотомия, как сказано, не есть психологическая, но — чисто диалектическая. Однако необходимо учитывать тот вне–диалектический или, вернее, диалектический, но уже в другом смысле, социально–диалектический, диалектико–исторический момент, который наносит еще новый рисунок на общеотвлеченной диалектической схеме. Мы уже знаем, как равновесие общего и индивидуального приводит платоническую мысль к поглощению индивидуального общим. Точно так же и здесь ясная диалектическая схема трех классов общества получает новую характеристику, как только мы примем во внимание всю социальную природу платоновского идеализма. Нетрудно заметить, как это поглощение индивидуальной личности общим накладывает неизгладимый отпечаток на всю концепцию классов. Кто такое эти философы–монахи? Завистливые люди подумают, что это какие–то дармоеды и бездельники. Они, конечно, живут, если хотите, на прибавочный продукт. Но только надо помнить, что уж если становиться на точку зрения этих завистливых людей, то именно с этой тонки зрения жизнь философов есть сплошная каторга. Это — абсолютный аскетизм, полное непринадлежание себе самим, отказ себе в самом обыкновенном человеческом. Тут только и есть вся надежда на смерть. Да, впрочем, и после смерти все какие–то сферы, столетние и тысячелетние периоды, беспричинные перевоплощения и переселения «идеального государства». Удовольствия мало, если монах и за гробом не находит никого, а находит только идеи. Может быть, лучше уж было бы не столь идеально жить и умирать, но было бы устроено так, чтобы там, за гробом, оказался кто–нибудь, живая личность, а не общая, хотя по–своему тоже как–то живая, идея. Идея ведь «что», а не «кто». Не лучше и положение «воинов». Это ведь в сущности весьма несчастные полицейские (это я говорю тем, кто стал бы говорить, что у Платона монахам и полиции жить легче, чем рабочим и крестьянам), для которых их казарма является земным раем и царством небесным, которым нельзя ни поесть, ни попить по–человечески, у которых нет ни жен, ни детей, ни собственности. И для чего все это, нем все это освящается? Полиция творит волю монахов, а монахи живут «идеями». Стало быть, смысл всех этих казарм, непрерывного поста и подвига заключается только в самих идеях. Конечно, с иной точки зрения можно рассуждать и так, что если и для самих монахов у Платона мы заподозрим их духовную удовлетворенность, то тем более далекими от истины и удовлетворения в ней мы должны считать полицию и солдат. Еще, может быть, отчаяннее положение рабочих. Их главная функция —· уплата жалованья полиции. А жизнь их состоит принципиально только из подчинения. Спецификум рабочего класса — доставлять жизненные средства монахам и полиции и слушаться их. Впрочем, к этому Платон прибавляет еще подавление собственных страстей. Словом, рабоче–крестьянское население занимается физическим трудом, послушанием и смирением. Это их классовая цель и задача, их единственная профессия, подобно тому, как созерцание идеи и философия — сословная привилегия монахов.