Очарованный принц

Агабек вошел и сразу как будто наполнил всю чайхану своей тушей. Он вошел как повелитель, едва ответив Сафару на подобострастный поклон, а Ходжу Насреддина вовсе даже и не заметил. Походка и осанка Агабека, маленькие угрюмо-тусклые глаза, глубоко сидевшие под низким мясистым лбом и таившие в себе темные мрачные чувства, тяжелая черная борода, перстень с печатью на пальце – все это подсказало Ходже Насреддину вывод: «В прошлом начальник, не из высших, но и не из мелких… Имел свою печать – либо судья, либо податной управитель. Живет в глуши, к службе вернуться не может; какой-то грех, и, видимо, не малый. Здесь ему не хватает почета, раболепия от низших, и нет высшего, перед которым он сам мог бы, трепеща, преклониться, – вот его самая большая утрата, его неутешное, тайное горе».

Это было очень хорошо, что Агабек – из начальственного сословия; теперь Ходжа Насреддин был спокоен за свою совесть: она не встанет между его мечом и головой наказуемого, как это с ним нередко случалось, когда его противниками были купцы либо какие-нибудь многоученые лекари, звездочеты и предсказатели. В них удавалось ему подсмотреть, и весьма часто, немаловажные душевные достоинства, включая доброту и зачатки совести, – и тогда его меч не разил их насмерть, довольствуясь лишь обритием в должной степени; что же касается лиц начальственных, то здесь он бывал беспощаден.

Агабек между тем грузно уселся, отвалился на подушки, скользнул по Ходже Насреддину мимолетным взглядом, как по ничтожной мухе, затем, пыхтя и отдуваясь, налил себе чаю.

Сафар принес шахматную доску, уселся напротив. Началась игра.

Ходжа Насреддин со своего места хорошо видел доску и мог следить за игрой, вникая во все подробности.

Природа обоих игроков отражалась на доске, как в ясном зеркале. Сафар играл приниженно, робко, брался то за одну, то за другую фигуру, нерешительно приподнимал, думал и ставил на прежнее место, наконец – словно прыгал с обрыва в холодную воду – делал какой-нибудь малопонятный ход, в ущерб себе. Он больше всего боялся что-нибудь потерять, пешку или фигуру, и, не принимая ударов, бегал и метался по всей доске, как мышь, застигнутая в ларе. И конечно, все время терял.

Агабек, наоборот, – хватал. Как жадная щука, он хватал все, что попадалось под руки: пешки, слонов, коней, башни. Лишь бы схватить! – дважды он просмотрел верный мат, увлеченный хватанием.

Сафар играл белыми; через полчаса у него оставалась одна-единственная сиротливая пешка и три фигуры: король, ферзь и конь, разбросанные по всей доске, бессильные прийти на помощь друг другу. Все остальное похватал Агабек, а сам за все время отдал старику только одну пешку.

Белый король, выжатый из своего угла, был со всех сторон стиснут вражескими силами, готовыми нанести ему последний удар.

– Сдавайся, старик, сдавайся! – кричал Агабек; его вздутое чрево ходило ходуном от одышки и смеха. – Посмотри, что у тебя осталось! Я забрал в плен все твое войско, а сам потерял только одну пешку. Ходи, что же ты медлишь, ходи конем, ходи ферзем, это – все равно, тебя ничто не спасет: твой король в пасти у моего ферзя, в самой пасти, на острых зубах!

Столь бесстыдное ликование уязвило Сафара, что было видно по сердитому блеску в его слезящихся глазах; поджав губы, взъерошившись, он еще пробовал сопротивляться: взялся было за пешку, чтобы подвинуть ее вперед, подержал над доской и поставил на прежнее место, взялся за коня, потрогал ферзя, коснулся пальцем короля, но хода так и не сделал.

– Ходи же, ходи! – кричал Агабек. – Клянусь бородою моего отца, недурная игра!

– Действительно, игра недурная, можно поставить против одной таньга – две!

Это подал свой голос из темного угла Ходжа Насреддин.

– Две против одной! – воскликнул Агабек. – Да любой мало-мальски смыслящий в шахматах смело поставит пять против одной! Жаль, старик, – обратился он к Сафару, – жаль, что мы не играем с тобою на деньги: сегодня ты остался бы голым, без чайханы и без халата!

– А вот я не прочь закончить игру и на деньги. – Ходжа Насреддин вышел из угла и смело стал перед игроками. – Я поставил бы двести таньга – все, что у меня есть.

Откинув тяжелую голову, Агабек высокомерно воззрился на него:

– Ты, как видно, ищешь простаков по дорогам, почтенный? Да я сам, не сходя с места, готов отвечать за черных пятью сотнями, если бы нашелся какой-нибудь дурак, чтобы поставить за белых только сотню!

– Такой дурак нашелся: двести таньга за белых. Теперь – твое слово!

За белых? На что он рассчитывал, на что надеялся? На выигрыш – вопреки очевидности?

Нет, о выигрыше он не думал, – наоборот, заранее считал свои двести таньга погибшими. Выигрывал он не деньги, – другое: первое сближение с Агабеком. Свой кошелек он приносил в жертву всемогущей судьбе, – да будет она милостива и благосклонна к нему в своем последнем решении!

– Ты ставишь за белых? – дивился Агабек. – Сафар, откуда он взялся, этот чужеземец, – он, верно, сумасшедший или накурился в твоей чайхане гашиша?