Очарованный принц

Бойко семенил по дороге ишак, не разделивший за это время ни одной из забот своего хозяина; сидя в седле, Ходжа Насреддин жаловался одноглазому:

– Он опять растолстел, как бочка! Скоро я уже не смогу ездить на нем, придется продать его какому-нибудь киргизу с кривыми ногами.

А песенка, не умолкая, летела за ними; один хоровод передавал ее второму, третьему – и так без конца, из садика в садик:

Дни веселые крылаты, –
Сна не зная от забот,
Шьет он мальчикам халаты,
Платья девочкам он шьет…

Миновали дворцовую площадь с подземной тюрьмой, над которой, восходя из трех отдушин, стояло сизое зловонное марево, миновали мост Отрубленных Голов. Ходжа Насреддин, упершись обеими руками в седло, приподнялся, чтобы взглянуть последний раз на гадальщиков. Управительская ниша все еще пустовала, но вокруг ниши старика заметны были суета, мелькание, беготня: там заискивали. И поблескивал издали костным лоском знаменитый, намазанный маслом череп.

Вброд, Ходжа Насреддин в седле, подобрав ноги, а одноглазый – разувшись и засучив штаны, пересекли бурливый ледяной Сай, просвеченный солнцем насквозь, до самого дна, до пестрой гальки и круглых камней, – а противоположный берег встретил их знакомым напевом:

И когда всем детям снится,
В лунном свете, майский сон, –
Он выходит из гробницы,
Добрый старый Турахон…

За городской стеной, после тягучего зноя тесных улиц и сдавленных переулков, сразу опахнуло их свежим ветром, простором. Сады, поля и дороги были перед ними, – дороги и вправо, и влево, и прямо…

Одноглазый умоляюще взглянул на Ходжу Насреддина:

– Неужели мы проедем, не посетив гробницы, не взглянув на черенок?

Сказать по правде, Ходже Насреддину не очень хотелось навещать гробницу: он опасался, что вид погибшего черенка угнетающе подействует на одноглазого и подорвет в его душе только что укрепившуюся веру. Но удобного предлога уклониться сразу не смог найти, – пришлось ехать.

Повернули к темно и густо зеленевшим справа карагачам и скоро были в их слитной прохладной тени.

Одноглазый шел молча, вздыхал. Его внутренний трепет передался и Ходже Насреддину, который хотя и знал, что никаких чудес не будет, но тоже чувствовал в душе странный жар, переходивший в трепет.

Не зря чувствовал он этот жар! Он вздрогнул, увидев у гробницы большой и сильный куст, покрытый пышными, яркими розами.

Одноглазый вскрикнул и в полубеспамятстве упал на каменные ступени гробницы, обливаясь слезами.

Глава двадцатая

Охранял гробницу все тот же старик, в том же невероятном халате, сшитом как будто из лоскутков и ленточек, принесенных сюда почитателями праведника. Он с первого взгляда узнал приехавших:

– Как удалось вам пройти сюда – разве нет на дорогах застав? Говорят, в городе возникла какая-то смута, сопряженная с именем Турахона.

– Кому нужно, – тот пройдет. Какие заставы смогут удержать его? – указал Ходжа Насреддин на своего спутника, распростертого перед входом в гробницу.

Старик придвинулся ближе и, трясясь от мелкого внутреннего смеха, прошептал:

– Помнишь, я говорил, что черенок на этот раз обязательно примется – разве я не оказался прав?

Он словно помолодел; сгорбленный, темный, старый, он светился каким-то внутренним светом через глаза – такие прозрачные, что, думалось, он никогда бы не смог скрыть за ними ни одной черной мысли.

– Старый лис! – сказал Ходжа Насреддин. – Мне понятны все твои плутни, все хитрости! Где ты раздобыл такой великолепный куст и как ухитрился перенести его, не повредив корней?

– Это мне стоило немалых трудов. Но что я могу поделать со своим старым сердцем, – оно разорвалось бы от жалости, если бы этот человек опять нашел свой черенок засохшим. Вот я и решил сам сотворить маленькое чудо.

– Ты сотворил не маленькое чудо, а очень большое, ибо такими чудесами только и держится мир, – ответил Ходжа Насреддин.

Одноглазый поднялся, вошел в гробницу.

– Пусть помолятся вдвоем, – сказал старик.

– Вдвоем? Разве там есть еще кто-нибудь?

– Какая-то женщина, вдова, по-моему – сумасшедшая. Рассказывает, что дедушка Турахон подарил ее детям три тысячи таньга, помимо всякой мелочи, – вот она и пришла вознести ему благодарственную молитву. Ей, должно быть, приснилось…

– Старик, не кощунствуй! Я только что из города и могу торжественно поклясться, что в ее рассказе нет ни одного слова лжи. Научись же наконец верить в чудеса – ты, ежедневно созерцающий их и даже творящий сам!

– Если так, то я верю, – пробормотал старик, несколько смутившийся под взглядом Ходжи Насреддина. – Может быть, Турахон и вправду ходит гулять по ночам, когда я сплю? Может быть, даже заглядывал и в мою каморку?

– Он заглянул глубже – в твое сердце, и оставил в нем навсегда свой благостный след.