Теодор, стоявший в дверях кухоньки, смотрел на него, как на какую-то очень ценную для него находку — по глазам было видно, что Теодор изучает Неймана, присматривается, оценивает.
— Иохим, ты не женат?
— Еще нет, но нашел девушку. Дело за деньгами… Будь они неладны! Я их люблю, обожаю, а они не даются! Одна надежда на твоего Адольфа.
— Ты хороший человек, я дам тебе работу. Вот мой берлинский адрес…
— А что за работа?
— В конторе… Дело идет к тому, что Адольф Гитлер свалит Вильгельма. И нужно будет кормить людей. Потребуется новая организация снабжения… Я тебя беру, Иохим, — объявил Теодор, садясь за стол по приглашению Неймана. — Ты будешь у меня личным секретарем.
Теодор уже собирался уходить, когда Нейман, долго думавший над ответом, сказал:
— Какой я секретарь?! — Кивнул на висевший у двери железный, со следами крови прут: — Вот мое теперешнее занятие, а не контора… Я, господин Теодор, не мыслю жизни в другой сфере. Да иной жизни мне и не нужно, коль на то пошло…
— О Иохим! Ты для меня свой человек! Жди письма из Берлина.
— Иохим! — Теодор ткнул стволом автомата под бок Нейману. — Поехали ко мне в штаб-квартиру. Я, кажется, немного проголодался, да и устал.
Капитан Нейман встряхнул головой, как бы освобождаясь от нахлынувших мыслей.
— О да! — воскликнул Нейман. — Конец дела, гуляй смело…
«Как я уже не раз повторял, Крым — непотопляемый авианосец между Балканами и Северным Кавказом: в чьих руках этот авианосец, тот и хозяин политического и военно-стратегического положения в странах Черноморского бассейна.
Приказываю:
— наступать в глубь Крыма и уже к 1 ноября овладеть Севастополем;
— вражеский гарнизон Одессы оставить в тылу наших войск и затем, после взятия Севастополя и Керчи, уничтожить.
Время — победа!»
«…В связи о угрозой потери и невозможностью одновременной обороны Одессы и Крыма эвакуировать Одессу морем в Севастополь…
30.IX.41 г.».
Наступило утро шестнадцатого дня обороны Ишуньских позиций, преграждавших вторжение гитлеровских войск в степной Крым. Все прошлые дни от тяжкой бомбежки с воздуха и непрерывного огня артиллерии в реках Ишунь, Четырлак и в многочисленных озерах нагревалась вода и по ранним утрам и вечерам поднимался пар причудливыми белесыми облаками. От чрезмерного шквального огня трясло, лихорадило землю, повсюду ходили султаны разрывов, напоминавшие извержение магмы, и невольно думалось: вот-вот зашипит под блиндажом высотка, ударит струя, и блиндаж в три наката взлетит в затуманенное гарью и пылью поднебесье и там сгорит, как сгорают падающие звезды… Но скрипучий блиндаж держался, как и держалась вся наша оборона…
Блиндаж вновь закачался, заскрипел, земля посыпалась мне за воротник, и я малость скукожился, смялся.
— Ну что ты, Сухов! — возвел на меня усталый взгляд начальник разведки бригады майор Русаков.
Мне стало неловко от его слов. У блиндажного окна стоял командир бригады полковник Кашеваров.
— Сухов, сколько тебе лет? — спросил у меня комбриг.
— Вчера пошел девятнадцатый, товарищ полковник.
— Дело не в годах, Петр Кузьмич, — сказал Русаков. — Я взял его в ординарцы потому, что он знает немецкий язык. Это пригодится мне. А до нас он служил в разведроте старшего лейтенанта Бокова Егора Петровича.
— А что ты окончил, Сухов? — все еще глядя в окошко, продолжал спрашивать у меня комбриг.
— Два курса литфака Ростовского университета.
— В писатели метишь? — улыбнулся Кашеваров. — Ну что же, после войны, Миколка… — Он вдруг вскричал: — Конница пылит! Русаков, ты мозгуй тут! Миколка Сухов, за мной!..
Мы выбежали из блиндажа.
К окраине полуразрушенного поселка, в котором размещался штаб бригады, подходила уставшая, пыльная-перепыленая конница, поменьше эскадрона. Ее также заметил начальник оперативного отделения штаба бригады капитан Григорьев.
— Петр Кузьмич, — обратился он к Кашеварову, — похоже, что конница из ударной группировки. В общем, дождались наконец. Теперь можно и раненых вывозить…
Пока они гадали, от эскадрона отделился усатый всадник и на крупной рыси подскакал к полковнику и капитану, раскрыл белозубый рот: