Обвал

Прошла минута, а может, и больше, и из окна горевшего во дворе домика выпрыгнуло видение с огненными крыльями… Крылья взметались, и казалось, что вот-вот они оторвут от земли конька-горбунка, поднимут и унесут в темное бездонье неба. Но огнисто-крылатое видение бежало и потом, когда оставалось до лаза метров десять, что ли, сбросило с себя горевшее — и мы увидели Алешкина с большим и кричащим свертком в руках.

Одеяло, которое он набросил на себя, чтобы уберечь от огня шинель, лицо, дожирало пламя, а мы уже рассматривали сверток. В свертке оказалась девочка лет пяти-шести. Она тут же перестала плакать. А мы все шарили по пустым карманам, ища, чем угостить, и, конечно, гадали, как ее зовут. А Пальчиков сказал:

— Так Варюхой мы ее назовем, товарищ лейтенант?

— Или Параськой, — предложил Грива.

— Отведи в ванную комнату, там безопаснее. И накорми! — приказал мне Алешкин.

Размоченный сухарь девочка съела.

— Варюха… — сказал я.

— Никс Варюфа. Их хайсе Эльза[6].

— Возьми, — протянул я девочке кусочек потемневшего сахару. Она мгновенно отправила его в рот. И взглядом попросила еще. Я начал искать, зная, что больше у меня нет ни крошки. И тут заметил на полочке пакетик галет, открыл — десять штук.

Скрипнула дверь, вошел Пальчиков. Он кивнул на галеты:

— Это я припас на всякий случай: кто знает, как повернется дело. А может, нас окружат. И вообще продукты надо беречь. На доставку не рассчитывай.

Но и девочка уже заметила, задрав головку.

— Момент, — сказал Пальчиков и потянул меня в комнату с небольшим бассейном. — Меня ведь черябнуло, — сказал Пальчиков.

— Куда, покажи, — попросил я.

Он снял штаны. Ягодица была в крови.

— Ты только никому, засмеют.

Я посыпал стрептоцидом и приложил пластырь.

— Дай слово, что никому не скажешь, — потребовал Пальчиков.

Я дал слово, и Пальчиков ушел к своей амбразуре.

Я еще рассматривал тазики, краники, диваны, простыни и прочие вещи, когда девочка подошла ко мне, доверчиво взяла меня за руку и пролепетала, что дом, «в котором мы скрываемся» — да, она так и сказала, — что дом, «в котором мы скрываемся» от войны, принадлежит ее дядюшке Генриху, знатному коммерсанту…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ УХОДИТ ЗЕМЛЯ ИЗ-ПОД НОГ

1

После падения форта «Стальные ворота» в подземный кабинет Лаха вошел его адъютант, большой аккуратист в работе и весьма с виду симпатичный подполковник, имевший привычку докладывать по документам. Он вошел в присутствии денщика Лаха ефрейтора Пунке и начальника штаба группы войск полковника Зюскинда.

— Господин генерал, — зашелестел адъютант бумагами, — имею честь сообщить: командиры дивизий генерал Пиклош, полковник Фолькер и генерал Хенли прислали боевые донесения.

— Читайте по порядку, — приказал Лах. А полковник Зюскинд по выражению лица адъютанта-аккуратиста догадался, что донесения эти очень тревожны, и хотел было оттянуть доклад и, может быть, чуть откорректировать донесения, но Лах повторил: — Читайте же!

— Донесение генерала Пиклоша, — отрепетированно продолжал адъютант. — «Боевой дух моих солдат окончательно сломлен, дальнейшее сопротивление невозможно».

— Читайте следующее донесение, — сказал Лах, поведя повелевающим взглядом и на полковника Зюскинда, и на своего ординарца ефрейтора Пунке, стоявшего с кофейником в руках.

— Донесение генерала Хенли: «Боевой дух моих солдат окончательно сломлен, дальнейшее сопротивление невозможно». Донесение полковника Фолькера: «Боевой дух моих солдат окончательно сломлен, дальнейшее сопротивление…»

— Сволочи! Трусливые зайцы! — закричал полковник Зюскинд. — Лягушки, а не солдаты!

Лах дал начальнику штаба выговориться до конца, а когда тот умолк с перекошенным ртом, Лах, никогда не терявший самообладания, налил себе кофе и, отпив глоток, сказал:

— Фюрер требует во что бы то ни стало удержать город. — Отпил еще. — Идите, — сказал Лах адъютанту. Но тот стоял. — Что еще?

Адъютант тотчас же ответил:

— Генерал-майор Губерт пронюхал о боевых донесениях командиров дивизий…

— Ступайте же! — крикнул Лах адъютанту. Тот ушел, а Лах, вытащив из стола альбом любимых им полководцев, начал перелистывать и, найдя портрет Людендорфа, надолго на нем остановил свой взор.

— Я понимаю, это конец, — прошептал Зюскинд.

Лах же все разглядывал и разглядывал портрет Людендорфа. Но думал он в это время о своем: «Во что бы то ни стало удержать город… А гибель солдат? Десятки тысяч солдат, истощенных и утративших способность сопротивляться… Мой бог, пошли нам передышку, мне и солдатам, сохрани нас на будущее. Сохрани, а потом возвысь!» Ему показалось, что Людендорф с портрета подмигнул ему ободряюще. Тогда Лах закрыл альбом и обратился к Зюскинду:

— Как могло случиться, что боевые донесения командиров дивизий стали известны шефу гестапо?

Начальник штаба косолапо добрел до походного кресла, бухнулся в него мешком, ответил:

— Это же гестапо. У него везде уши.

— Ты полагаешь, что и обер-фюрер Роме в курсе?

— Определенно, господин генерал.

И тут они, Зюскинд и Лах, надолго приумолкли. И потом, после длительной паузы, Зюскинд сказал:

— Мне сейчас подумалось…