Обсидиановый храм

Масштабы планирования, затраты денег и времени, необходимые для успешного проведения вчерашней встречи – встречи, на которой он мог обнажить свою душу, не опасаясь быть прерванным – были огромными. Но все это стоило того – если она ответит «да».

В другой раз, в другой жизни, он мог бы найти забаву в том, как хорошо он это все это провернул. Например, манипуляция Проктором прошла идеально: вплоть до аэродрома Гандера, где он срежиссировал события так, чтобы преданный телохранитель приземлился как раз вовремя и увидел, как Диоген затаскивает «Констанс» – замаскированную Флавию – в ожидающий их самолет. Проктор, разумеется, сразу же отправился за ними в погоню, в Ирландию… в то время как сам режиссер немедленно вышел из бомбардира, сел на другой самолет и отправился в Нью-Йорк. Он вернулся в город за семь часов, всего лишь через шесть часов после того, как он оставил «Навигатор». Отправка этого бдительного, умного человека по ложному следу на край земли прошла без сучка и задоринки.

Изотермический гроб также стал вдохновляющей находкой. Проктор не мог понять, что это значит – не то, чтобы он в действительности что-то значил – но этот предмет, наверняка, заставил его воображение работать… и вдохновил на принятие самых крайних мер.

Диоген напомнил себе, что неприлично гордиться тем, что для Проктора, должно быть, стало самым унизительным опытом в жизни. Заставив волну удовольствия и самодовольства чуть схлынуть, он вознаградил себя лишь осознанием того, что опасного препятствия на пути в виде Проктора более не было, и при этом – что немаловажно – Проктор оставался жив, пусть и находился в незавидном положении. Диоген знал, что Констанс никогда бы не простила его, примени он более радикальные меры.

Дальше по коридору, недалеко от того места, где он сидел, располагалась комната, ранее служившая Еноху Ленгу операционной. Со своей точки обзора Диоген запросто мог разглядеть угол операционного стола, изготовленного из раннего сплава мартенситной нержавеющей стали[107]. Его поверхность все еще была отполирована до зеркального блеска, и Диоген видел там свое отражение. Воистину, он обладал прекрасными чертами. Даже шрам добавлял его выточенному лицу и двухцветным глазам толику определенной зрелищности, которая могла повергнуть в трепет. По крайней мере, он надеялся, что именно такой будет реакция Констанс.

«Ты упомянул о чувствах, которые я испытываю к Алоизию. С чего бы мне в этом случае интересоваться его младшим братом – особенно после того, какую ненависть ты сумел пробудить во мне?»

…Почему же эти слова, брошенные ею в гневе прошлой ночью, вернулись только сейчас, чтобы терзать его? Так или иначе, Диоген умел стоически переносить мучения и изводил себя не меньше, чем других. Самоистязание – это умение, которому его научил Алоизий. Алоизий, который – хотя и не был умнее – был старше настолько, чтобы всегда на шаг опережать брата: на одну решенную математическую задачу, на один прочтенный роман, на один дюйм роста, на силу одного удара. С его осуждающим ханжеством и снисходительностью, это был Алоизий, который придавался своим интересам и забавам, потакая своим потаенным – извращенным и пагубным – желаниям. Именно Алоизий был тем, кто спровоцировал Событие, положившее конец надеждам брата на нормальную жизнь.

Диоген резко подавил внутренний поток брани. Дыхание его участилось, а сердце быстрее заколотилось в груди. Он заставил себя успокоиться. Его ненависть к брату была справедливой и праведной ненавистью, и он знал, что никогда не сможет погасить ее, а Алоизий никогда не сможет ее искупить…

Но случилось непредвиденное: с кончиной его брата разум Диогена очистился. Он почувствовал твердую уверенность, что во всем мире существовал только один человек, который действительно мог принести в его жизнь смысл, завершенность и радость.

И этим человеком была Констанс Грин.

Неожиданно и незвано в его голове возникла цитата из старого фильма: «Возможность заполучить тебя сначала казалась мне совсем невероятной, но, вероятно, в этом и была причина. Ты невероятный человек, так же, как и я»[108]. Именно благодаря этому в первые дни после того, как он едва смог избежать ярости вулкана Стромболи и его бурлящей лавы… он по-другому взглянул на свою собственную зарождающуюся страсть к Констанс.