Обсидиановый храм (ЛП)

Через четыре часа, измученный и обезумевший, Проктор сел рядом с машиной, прислонившись к ее колесу, пытаясь успокоиться и подвести итоги. Его тщательная и детальная проверка выявила только одно: каким-то образом основной компьютер автомобиля был перепрограммирован и настроен на то, чтобы «Лэнд-Крузер» полностью вышел из строя в шесть часов вечера — то есть, с наступлением ночи. Это было тем единственным, что он был не в силах исправить. Для этого потребуется не только сложный диагностический компьютер, но и исходный код движка, который являлся собственностью и тщательно охраняемым секретом компании-учредителя.

Проктор оценил свое затруднительное положение, и на него снизошло настоящее откровение: теперь не было никаких сомнений в том, что все это было тщательно спланированный, абсурдно сложный план, чтобы заманить его на край земли — в самое Богом забытое место на планете... и оставить его там.

Автомобиль стал бесполезен. Дальше придется идти пешком до Нью-Ксейда, который располагался в 175 милях отсюда. У Проктора была еда и много воды. Он мог идти по ночам. Произведя в уме быстрые расчеты, он осознал, что у него осталось ни дать ни взять пятьдесят шесть фунтов воды! Его потребность в ней составляла галлон в день, или восемь фунтов. Нынешний запас обеспечил бы ему семидневный рацион. Двадцать пять миль ходьбы в день, чтобы добраться до Нью-Ксейда. Итак, у него был незначительный шанс пережить все это и выйти из пустыни живым. Без сомнения, Диоген тоже это знал.

Главный вопрос заключался в том, для чего Диоген организовал эту сложную уловку с участием нескольких зафрахтованных самолетов, иллюзий, двойных слепых методов[51] и долгой автомобильной погони. При этом в схеме Диогена участвовали и люди — некоторые из них были обмануты, другие — Проктор это чувствовал — оказали беглецу платную «помощь». И сейчас нельзя было с уверенностью сказать, кто из них говорил правду, а кто лгал. При этом пилот «Бомбардира» и продавец «Лэнд-Ровера» — сейчас Проктор был в этом почти уверен — врали напропалую. Они точно являлись частью плана. Они оба солгали, глядя прямо в лицо Проктору, хотя они, без сомнения, осознавали ту чрезвычайную опасность, в которой находились. Остальные лишь изображали то, что хотел от них Диоген, и, возможно, даже не подозревали об этом. Напрашивался еще один вопрос: неужели Диоген просчитал даже то, что продавец машин пострадает в результате разговора с Проктором? А возможно ли, что продавец получил такую плату, что даже после полученных травм продолжал действовать по сценарию Диогена?

Не оставляли Проктора мысли и о Констанс. Он только один раз непосредственно увидел ее лицо: на видеозаписи службы безопасности в аэропорту Намибии. Если Диоген был способен на такой тщательно продуманный обман с использованием всех этих трюков, то он, конечно же, и этот маневр мог использовать, чтобы ввести Проктора в заблуждение. Конечно, это было маловероятно... но возможно. Так погибла ли Констанс, на самом деле? Или же она была еще жива?

Зачем? Зачем?

Непостижимость всего этого заговора наполняла Проктора бесполезной яростью. Глубоко вздохнув, он понял, что устал до крайности и находился почти на грани психоза. Он не спал уже больше шестидесяти часов, и сейчас понимал, что без отдыха далее будет ни на что не годен.

Лежа на земле, погрузившись в прохладу ночи, он услышал донесшийся издалека звук пульсирующего крещендо: то был рев большого самца льва. К этому реву присоединился другой, а затем и еще один: зов и отклик. Это была коалиция молодых, агрессивных самцов, не достаточно старых, чтобы иметь свои собственные прайды, и поэтому ревущих вместе, чтобы установить связь в рамках подготовки к охоте.

Совместной охоте.

Что ж, с этим Проктор разберется позже.

Он закрыл глаза и сразу погрузился в глубокий сон без сновидений.

12

Несмотря на то, что солнце поздней осени золотило обращенные на запад фасады Манхэттена с видом на реку Гудзон, библиотека в доме 891 по Риверсайд была, как всегда, погружена в вечный сумрак. Высокие окна с железными рамами были закрыты, заперты и прикрыты богато вышитыми тяжелыми гобеленами. Но сейчас в большом камине как обычно не потрескивал огонь, и лампа Тиффани, изготовленная из антикварного стекла, не была зажжена, чтобы разгонять сумрак.

Полдень сменился вечером, вечер — ночью, а особняк все еще оставался совершенно безмолвным и погруженным в полный покой. Ничьи шаги не раздавались по мраморному полу приемного зала, ничьи пальцы не касались клавиш фламандского вирджинала. Более того, во всем доме не было ни намека на движение — по крайней мере, не над поверхностью земли.