Обретенное время

Мне бы и не стоило, впрочем, рассказывать об этой поездке в окрестности Комбре, ведь в ту пору моей жизни о Комбре я думал меньше всего, если бы именно там, пусть предварительно, не подтвердились мысли, впервые посетившие меня на стороне Германта, а также другие, пришедшие на стороне Мезеглиза[1]. Каждый вечер я снова отправлялся на прогулку, хотя и в другом направлении, — так когда-то в Комбре мы гуляли днем у Мезеглиза. Но в Тансонвиле ужинали в тот час, когда в Комбре, в те времена, все давно уже спали. И поскольку стояла жара, а днем Жильберта рисовала в дворцовой часовне, выходили мы не раньше чем за два часа до ужина. Раньше, возвращаясь домой, я любовался на багряные небеса, окаймившие кальварий или плещущиеся в Вивоне; а теперь я полюбил другое: бродить в сумерках, когда в деревне никого не встретишь, лишь голубоватый, неправильный и подвижный треугольник бредущего навстречу стада овечек. Над полями, с одного края, догорал закат, с другого — светила луна, и вскоре всё было залито ею. Иногда Жильберта отпускала меня пройтись в одиночку, и я устремлялся вперед, бросая тень позади, словно ладья в заколдованные просторы; но обычно она меня сопровождала. Довольно часто мы ходили там, где я гулял в детстве; и разве я мог не переживать, и гораздо сильней, чем когда-то на стороне Германтов, из-за горького чувства, что я никогда не смогу писать, ведь теперь, когда я видел, насколько мне безразличен Комбре, оно усугублялось другим: что мое воображение, моя восприимчивость заметно ослабли? С грустью я думал о том, что детские годы больше не оживают во мне. Когда я смотрел с бечевой полоски на Вивону, она казалась мне узкой и безобразной. Нельзя сказать, что в моих воспоминаниях обнаружились существенные материальные неточности. Но между мной и местами, которые довелось посетить вновь, теперь пролегла целая жизнь; между нами не было соприкосновения, в котором заискрится, прежде чем успеешь заметить ее, мгновенная, восхитительная и всеозаряющая вспышка памяти. Однако я не разбирался в ее природе, я с грустью думал, что моя способность чувствовать и воображать, наверное, сильно ослабла, если эти прогулки уже не доставляют мне радости. Жильберта, понимавшая меня и того хуже, разделяла это изумление и лишь нагоняла на меня тоску. «Разве вы ничего не чувствуете, — говорила она, — когда снова бредете по этой тропке?»[2] Но и сама Жильберта изменилась так сильно, что больше не казалась мне прекрасной, да и, в сущности, прекрасной уже не была. Куда мы только не забредали на прогулках: приходилось карабкаться на пригорки, а оттуда тропка сбегала вниз. Болтать с Жильбертой было приятно, хотя не обходилось без затруднений. Во многих людях залегают несхожие пласты — характер отца, характер матери; проходишь один, натыкаешься на другой. Но на следующий день порядок слоения опрокинут. И в конечном счете неясно, которая сторона перевесит, кому следует довериться в ожидании приговора. Жильберта напоминала страны, с которыми никто не рискнет заключить союз, потому что там слишком часто меняется правительство. В сущности, это ошибка: тождественность самого последовательного из существ заверяется памятью, у нас нет желания нарушать обязательства, пока мы о них помним, даже если под ними не стоит нашей подписи. Что касается ума Жильберты, то если закрыть глаза на некоторую вздорность, унаследованную ею от матери, ее ум можно было назвать живым. Однако я вспоминаю, хотя это не имеет отношения к его собственной ценности, что несколько раз, болтая со мной во время этих прогулок, она меня удивила. Впервые когда сказала мне: «Если вы не проголодались и для вас еще не слишком поздно, можно свернуть налево, затем пройти правей, и тогда через четверть часа мы окажемся в Германте». С тем же успехом можно было сказать: «Поверните налево, затем направо, и вы прикоснетесь к неосязаемому, вы попадете в недостижимые дали, о которых на земле знали только одно: каким путем к ним идти, в какой они (я ведь и сам когда-то думал, что смогу узнать об этом только у Германтов, и, в известном смысле, не ошибался) “стороне”». Еще меня поразили «истоки Вивоны», которые представлялись мне чем-то неземным, наподобие Врат Ада[3], а оказались квадратной портомойней, с лопающимися пузырями. И третий раз, когда Жильберта сказала мне: «Если хотите, отправимся как-нибудь днем, можно пройти в Германт через Мезеглиз, это самый красивый путь», — эти слова перевернули мои детские воззрения, ведь из них вытекало, что две эти стороны не были так несовместны, как казалось мне прежде. Но куда сильней я был удручен, что мое детство не оживало во мне, что мне не захотелось осмотреть Комбре, а Вивона виделась мне узкой и безобразной. И тогда Жильберта подтвердила мысли, тревожившие меня на стороне Мезеглиза; это произошло на одной из тех почти ночных прогулок, хотя мы выходили до ужина — но она ужинала так поздно! Спускаясь вглубь таинственной прекрасной лощины, залитой лунным светом, мы на секунду замерли, словно два мотылька, что вот-вот заползут в сердцевину голубоватой цветочной чашечки. Быть может, в качестве обходительной хозяйки мест, небезразличных для вас, сожалеющей о вашем скором отъезде и желающей поразить своим радушием, Жильберта, со светской сноровкой задействовав паузы, простоту и сдержанность в изъявлении чувства, произнесла несколько слов, призванных уверить, что вам принадлежит исключительное место в ее жизни и его не занять никому. Нежность воздуха и легкого ветерка переполняла меня, и я внезапно излил свои чувства Жильберте: «Вы недавно говорили о тропке на холме. Как я любил вас тогда!» Жильберта ответила: «Но почему вы молчали? я и не подозревала. Ведь я тоже была влюблена в вас и разве что на шею вам не бросалась». «Когда?!» «Первый раз в Тансонвиле; вы гуляли с родителями, а я вышла навстречу; я такого хорошенького мальчика никогда не видела. Обычно, — продолжила она задумчиво и стыдливо, — я бегала поиграть с друзьями на развалины руссенвильского замка. Вы скажете, что я была дурно воспитана, потому что там, внутри, в темноте, встречались самые разные девочки и мальчики. Служка комбрейской церкви, Теодор (надо отдать ему должное, он был миленький — ей‑богу, он был очень хорош!.. правда, теперь он на редкость гадок и работает аптекарем в Мезеглизе), тешил местных крестьяночек. Мне разрешали гулять одной, и как только я могла улизнуть, я сразу же бежала туда. Как же я хотела, чтобы вы пришли! я прекрасно помню: у меня была только минута, чтобы намекнуть вам, чего я хочу, меня могли заметить наши родители; я дала вам знак, но так грубо, что мне стыдно до сих пор[4]. Вы посмотрели на меня зло, и я поняла: вы не хотите». Вдруг я понял, что подлинная Жильберта, подлинная Альбертина выдали себя в первое мгновение взглядом — одна перед изгородью боярышника, вторая на пляже. И именно я, не сумев их понять, опомнившись слишком поздно, уже после того, как своими разговорами внушил им целые пласты чувств, боязнь показаться такими же разбитными, как в первую минуту, всё неловко испортил… В отношениях с ними я «дал маху», как Сен-Лу с Рашелью, и по тем же причинам, хотя моя ошибка была не настолько абсурдной. «И второй раз, — продолжала Жильберта, — много лет спустя, когда мы столкнулись в дверях вашего дома, накануне нашей встречи у тетки Орианы; я вас не узнала — вернее, я узнала вас, но сразу этого не поняла, потому что я испытала то самое желание, что в Тансонвиле». «В промежутке, однако, были Елисейские поля». «Да, но тогда вы слишком сильно меня любили, и я чувствовала принуждение». У меня даже не возникло мысли спрашивать ее, кем был тот юноша, который шел с ней по Елисейским полям вечером, когда я отправился повидаться и помириться с ней, пока это было возможно, — вечером, что изменил бы, наверное, всю мою жизнь, если бы я не встретил две тени, шагавшие бок о бок в сумерках. Если бы я спросил ее, она, вероятно, сказала бы мне правду, как и Альбертина, если бы воскресла. Но когда, спустя годы, мы встречаем женщин, которых мы уже не любим, между нами стоит смерть, словно их больше нет в этом мире, потому что теперь, когда наша любовь мертва, мертвы и те, кем тогда были мы, и те, кем тогда были они. А может быть, она не вспомнила или солгала бы. Но в любом случае меня это больше не интересовало, потому что мое сердце изменилось еще сильней, чем лицо Жильберты. Теперь оно не особо нравилось мне, но куда важней было то, что я больше не был несчастен, что я не мог представить, что это я так страдал, встретив ее, семенящую бок о бок с юношей, что это я твердил себе: «Всё, я отказываюсь встречаться с ней навсегда». От того состояния души, от беспрерывных мучений того далекого года, ничего не уцелело. Потому что в этом мире, где всё изнашивается и погибает, кое-что подвержено разрушениям более основательным, чем красота, и, рассыпаясь в прах, оставляет по себе еще меньше следов — это горе.