Обрекающие на Жизнь

— Смерть донора повлечёт за собой активизацию процесса туауте и через некоторое время — гибель реципиента. Смерть реципиента на доноре отразится как сильный соматический и психический шок, но не намного сильнее обычного шока, возникающего при разрыве связи вене-риани.

На этот раз я замолчала надолго. Потом:

— Не знаю, почему я не приказала тебя убить. — Холодно. Сухо. И настолько серьёзно, что любого другого я могла бы даже напугать. Впрочем, гнева не было. Не было вообще никаких эмоций, ничего в этом мире как будто уже не осталось, кроме цели.

— Потому что слишком хорошо умеешь просчитывать политические последствия, — равнодушно отозвался сиятельный дарай-князь и сделал ещё один глоток. Встал. Подошёл к просвету между ветвями и застыл, глядя в расстилающуюся снаружи звёздную тьму. Руки его были скрещены на груди, бокал свободно покачивался в расслабленных пальцах. Хрупкое стекло ловило и преломляло едва заметное перламутровое сияние дарайской кожи, чёрная одежда и чёрные волосы заставляли тело растворяться в неверной тьме.

Он был самым прекрасным существом, которое мне когда-либо доводилось видеть. Всё ещё. Всегда.

Просто с определённого момента это перестало иметь значение.

— Не могу не признать действенность того, что ты планируешь. Если сможешь провернуть всё так же тонко, как сегодняшнюю манипуляцию с Домами Вуэйн и Тон Грин, то эффект… мне даже сложно себе представить, каким он будет, — он поднёс бокал к губам, не отрывая взгляда от тьмы снаружи. — После завтрашнего вечера Ойкумена уже никогда не будет прежней.

Я опустила ресницы. Итак, он всё-таки признал, что завтра будет вечер, будет всё то, что я на этот вечер запланировала. Последние тридцать лет дарай-князь весьма последовательно игнорировал саму возможность подобного развития событий.

Победа не принесла ни радости, ни даже торжества. Существо, которым я была, зашло уже слишком далеко по избранному пути, чтобы испытывать подобные чувства.

Интересно, как много Видящий Истину понял из того, что я сделала сегодня с Рубиусом и Адреей. Судя по всему, Аррек узнал о моих планах относительно арров где-то между утренним нападением на Оливуле и тем моментом, когда, пылая холодной яростью, ворвался в Дом Вуэйн и бесцеремонно настоял на своём участии в беседе. Можно даже догадаться, кто именно его просветил. Только вот зачем? Что такого важного было заключено в присутствии консорта Хранительницы на этой встрече? Не могли же они на самом деле думать, что Арреку удастся мне помешать. Он и пробовать по-настоящему не стал.

Дарай-князь отвернулся от окна и двинулся ко мне, медленно и плавно, грациозным скольжением не то воина, не то танцора. Забрал мой бокал и поставил на стол. Два пустых бокала. Рядом.

Пальцы сплелись, когда он подал руку, чтобы помочь мне встать, пальцы коснулись волос, путаясь в золотистых прядях.

Одиночество сияющим
Бесчувственным клинком
Рассекает мне душу
В холодном мерцании
Звёзд.

Это не было ещё одним аргументом в споре, не было ещё одной попыткой набросить формирующую структуру на гибкое и хаотичное мышление вене. Сен-образ не коснулся сознания, не впился, точно пиявка, в податливые эмоции. Образ-сожаление соскользнул с тонких и сильных пальцев, запутался в моих волосах звёздным светом и одиноким ветром.

Жалости не было. Не было печали. Для этого, наверное, я тоже слишком далеко зашла.

В покое сидит
На песчаной косе
Ждущий прихода друга.
Душа и помыслы его
чисты.

Чисты и безмятежны. И безжалостны. Как звёзды.

Рука об руку мы вошли в спальню. Танец условностей, полный непроизнесенных слов и ритуально-бессмысленных движений.

Время ушло. Мы не заметили, когда и как это случилось, но сегодня, тёмной и молчаливой ночью, вдруг обнаружили, что оно убежало, что времени больше нет. И что мы так глупо, так бездарно его растратили.

То немногое, что ещё осталось от отпущенного нам времени, нельзя было тратить ни на споры, ни на сон. Лишь под утро:

— Аррек?

— Да, малыш.

— Слушай, ты не находишь, что происходящее… не лишено своеобразной иронии?

— В абстракции. «Признаюсь, когда дело дошло до практики, мне стало уже не так легко хихикать над нелепостью ситуации».

— О!

Я узнала цитату. И смутилась.

Через пару минут:

— И всё-таки это забавно. Я имею в виду… трагичность, серьёзность, углублённость в себя. Почему, когда пытаешься быть умной, чувствуешь себя как последняя дура?

Звук, словно из него вышибли весь воздух. Что-то среднее между стоном и смехом.

— Сокровище моего сердца… сделай одолжение… замолчи!

Я замолчала.

Танец двенадцатый, Сиртаки

Crescendo

Всё когда-нибудь кончается. Ночь. Жизнь. Самооправдания.

Для меня — почти уже закончилось. Оглушительно-белым шумом пришло сознание: вот оно, последнее утро…

…и тратится оно на бумагомарательство и мелкую бюрократию!