Обреченный пророк

– Главврач. Так вот, вариантов у меня – ноль, надежда только на тебя. Если ты не поможешь, гнить мне тут до окончания дней. Я предугадал твое появление. Подсаживали ко мне разных… – он хихикнул. – Один, помню, борцом за веру представлялся. Уж такой набожный, все молился… а у самого душа чернее ночи. Другой – диссидент. Верно! Когда-то таковым был, но сломался. Что ж, сломить человека несложно. Тот похитрее был, в душу особенно не лез, все строй ругал. С другим номер, может быть, и прошел бы, но не со мной. Санитар этот – Комаров, попроще. Разбогатеть хочет.

– Комарова я знаю, – отозвался Олег, – это он меня к вам обещал привести.

– Вот и привел, спасибо ему, – сказал Владимир Сергеевич, – тоже свою игру играет. Я его на клад навел, – он снова засмеялся, – хотя знал, что из этого выйдет. Ну, а ты, – он на некоторое время замолчал, – ты, я чувствую, не подведешь.

Олег был заинтригован. Надежда, появившаяся вместе со словами прорицателя, окрылила его.

– А вы точно знаете… что нас не подслушивают?

– Точно, – отозвался Владимир Сергеевич. – Так вот, чтобы ввести тебя в курс дела, хочу рассказать о себе. Без этого многое окажется неясным. К тому же, коль ты интересуешься подобными вещами, думаю, что тебе будет интересно.

Глава 7

Откуда взялся мой дар – не знаю. Сколько я потом ни расспрашивал мать, ни копался в родословной, вразумительного ответа так и не получил. Передается ли эта штука по наследству или приобретается как-то по-другому, я так и не выяснил. Но думаю – не наследственное это. Первый раз дар проявился у меня лет в десять. Перед войной мы жили в Ленинграде. Отец мой был военным и с началом войны, естественно, оказался на фронте. Воевал он тут же, под городом, и изредка появлялся дома. Еще в середине июля сорок первого года, когда ни о какой блокаде не слыхивали, настоял он, чтобы мы с матерью уехали на ее родину, в небольшой уральской городок. Мать, помню, страшно не хотела уезжать из Ленинграда. Переживала, что будет с квартирой, но отец проявил твердость и настоял на нашем отъезде. Большинство наших соседей отнеслись к намерению покинуть город с недоумением. «Не сегодня-завтра немцы будут разбиты, – утверждали они, – вспомните финскую кампанию… И чего ради тащиться в какую-то дыру». Все эти разговоры вносили в душу матери еще большее смятение. Она целыми днями тяжело вздыхала, а то и плакала, но уезжать не собиралась. Пока однажды не появился отец и не устроил страшный скандал. Он сам сходил на вокзал, купил билеты и сказал, чтоб ноги нашей в Ленинграде не было. Скрепя сердце мать собрала чемоданы, и мы отправились к деду.

Позже мать часто говорила, что отец был провидец, и не уедь мы из Ленинграда, то наверняка бы погибли, тем более что дом, в котором мы жили, немцы разбомбили еще в первые месяцы блокады. Но, думаю, ничего чудесного в его настойчивости не было. Просто он хорошо представлял себе складывающуюся обстановку на фронте и как профессиональный военный понимал, каков будет результат.

Место, куда мы прибыли, в моем представлении никак нельзя было назвать городом. Несколько двух-, трехэтажных каменных домов в центре, да и то дореволюционной постройки, а все остальное – скопище деревянных домишек. Городок лежал в долине между гор, и лес начинался прямо на окраине. До этих пор я все время жил в Ленинграде и лишь однажды ездил с родителями в Крым. Стоит ли говорить, как я тосковал по широким проспектам, по друзьям в школе. Мать, видимо, тоже не особенно радовалась приезду на родину. В Ленинграде она работала в театре гримершей, вращалась в той пестрой толпе, которую называют богемой, и совершенно не представляла, чем будет заниматься тут.

Дед встретил нас радостно. После смерти бабки он уже несколько лет жил один и очень скучал. Мать не хотела устраиваться на работу. Деньги у нее были, и она считала, что через месяц-другой мы вернемся домой.

Жили мы в большом деревянном дедовом доме, полном старинных вещей, но каком-то неухоженном и несуразном. Мать целыми днями валялась на пыльной тахте и читала романы или говорила о Ленинграде и театре.

Мне было очень скучно. С местными ребятишками я не общался. Понятия «эвакуированный» еще не существовало. И я был в их глазах дачником. Чем мне нравился городишко – тем, что он был очень старинным. Впрочем, сейчас я понимаю, что он был не старше того же Ленинграда, но ощущение древности было в нем намного сильнее. Может быть, потому, что без хозяйского глаза все обветшало, и живописная эта ветхость выглядела романтично и даже нарядно. В городе действовал заводик, принадлежавший некогда не то Демидовым, не то Турчаниновым и с тех пор практически не изменившийся. Рядом с ним находилась древняя полуразрушенная церквуха. Со скуки я ходил на заводик, который был даже не огорожен, смотрел, как разливают в формы металл, как рабочие заправляют в клеть допотопного прокатного стана заготовки с помощью длинных клещей, как работали, должно быть, сто лет назад.