Обреченный мост

Погода действительно на ночь глядя, испоганилась окончательно. Впрочем, именно такую погоду дед Михась — своего рода партизанский оракул, — одобрил как вполне подходящую и даже удачную. Дескать, самая, что ни на есть, «партизанская» погодка. Морпех Арсений, коренной одессит, без обиняков уточнил: «воровская».

Вчера ещё было относительно тепло, с полудня рябил мелкий занудный дождь, а теперь то и дело густо и хлёстко срывается мокрый снег, в темноте невидимый, только слышно — шуршит по веткам, палой листве и грязи. Зато в пятнах оранжевого света там, в деревне, снег частил сплошной завесой. И плотно застил от глаз командира майдан с обвислыми громадами палаток, угрюмые развалины крепости с дощатыми щитами и окопами полосы препятствий, лабиринты улочек между саманными дуванами.

Толку, что освещённость горной деревни стала теперь непривычно обильной и яркой. Раньше-то, бывало, только на террасе сельсовета с фигурными столбиками, бывшей резиденции управляющего Ильясова, подслеповато рдела голая лампочка, собирая ночных мотыльков и подсвечивая край кумача: «Вафат дошманым Советик хакимлет!»[36]. Теперь же отчётливо виднеется над дверями в луче прожектора злобный орёл, оседлавший медальон со свастикой: «правление» того же Ильясова, но теперь уже старосты. Мощные «пятисотки» в зарешеченных плафонах искрят на столбах сквозь ледяной стеклярус мокрого снега. Да в придачу ещё под нос себе, то есть под самый передний бампер, близоруко светят синие щели маскировочных фар, — не велик свет, и всё-таки…

Всё в туманной сырости октябрьской непогоды словно дымится, всё плывет и кажется неверным, и не поймёшь, где и впрямь мается фигура озябшего часового, где мерещится волчья тень, а где, может быть, и призраки древней, невесть чьей — то ли караимской, то ли готской ещё, цитадели, — совершают дозор полуразрушенных стен.

Но эти тени, явленные из тесной щели в кладке нетёсаных камней, принадлежали плоти и крови отборной разведкоманды Хачариди, помноженной на диверсионную команду Боске из Центра.

Впрочем, по выражению того же Хачариди, помноженной на «полтора». Что там тех «диверсантов», ей-богу. Лейтенант да мальчишка-связист Родриго — 1,5 солдата.

— Может, снять? — чуть слышно спросил Арсений из-за плеча Хачариди, когда они пересекли разъезженный просёлок, тянувшийся вдоль контрфорсов крепости, и приникли к выщербленному саману койма[37].

— А ты знаешь, когда его сменять должны? — также, почти беззвучно, вопросом на вопрос ответил Серёга. — Только отойдём, а его и хватятся. Пусть поживёт пока.

Часовой, судьба которого решалась сейчас как бы между прочим, с жестокой безучастностью войны, бесцельно пинал носком тяжёлого «альпийского» ботинка с брезентовыми гетрами на ремешках[38], пустую консервную банку. Она вязла в грязи и хлюпала, кувыркаясь в лужах. Часовой зло выбивал её оттуда, поднимая фонтаны брызг.

Собственно, это и смущало Сергея, заставляя его покусывать по обыкновению нижнюю губу.

Смущали его штормовка в лоскутной маскировке, будто ворох палой листвы, каска чёрным горшком, лоснящаяся под фонарем, гетры горного стрелка. Немец, к бабке не ходи. Татарина даже в форму рядового вермахта уж очень за большие заслуги перед Рейхом вырядили бы. Перебивались «оборонцы» в основном домашним платьем и «трофейной» амуницией с разворованных партизанских складов 41-го года закладки. Недостающее, — слыхал Серёга, — ротам самообороны, «Selbstverteidigung», выдавалось чуть ли не со складов утильсырья.

Но почему тогда склад обмундирования охраняют немцы сами, если врождённой честности татар они, как известно, доверяют безоговорочно? Не боятся выставлять их на охрану не то чтобы оружейных, но даже и продуктовых складов?

Или это… не совсем часовой?

«Ладно. Жить пока не мешает, и ладно…»

— Показывай, где тут гулянка, — Серёга похлопал по плечу Володю, присевшего у его ног.

— Вверх, на горку, — мотнул головой Володя. — Обойти можно, чтобы не по свету, — добавил он и шмыгнул в жухлый бурьян тесного, как козья тропа, проулка.

— Айда в кино, ребята? — азартно прошептал Арсений, перехватывая под локоть трофейный автомат.

— И что будэм смотреть, товарищ водоплавающчий? — ехидно, с заметным акцентом, спросил его Давид Далиев — извечный соперник старшего матроса в мастерстве джигитовки. Ясно, что не на лихих конях, а всё как-то больше вокруг кобылок, один на цырлах, другой вприсядку…

— Это ты у фрица спросишь, как тебя… как его? — переспросил «водоплавающий» Арсений у Яшки Цапфера.

— Яйцекладущий, — привычно подсказал «учёный» Яшка, исчезая во тьме вслед за Володей.

— Вот-вот, яйца, — последовал за ним Арсений Малахов и продолжил уже в проулке: — Что смотреть он будет. Попросишь кого-нибудь из фрицев, чтобы афишку тебе перевёл.

— Хорош трепаться! — шикнул на них Хачариди.

— Это у них нервы, — возник в отсвете фонаря, словно ниоткуда, лейтенант Боске, смуглое лицо которого почти сливалось с тьмой.