Обратной дороги нет (cборник)

Шлюпка все время словно упиралась в плотную стенку, и стенка гребок за гребком отступала перед ней. Казалось, повсюду — на сотни, тысячи километров — пространство заполнено этой зыбкой массой и нет нигде ни людей, ни земной тверди, ни ярких огней в окнах домов, ни музыки, ни смеха детей. И трудно, невозможно представить себе, что сейчас делает Лида. Ребята, наверное, спят, а она сидит на тахте в своей любимой позе, поджав ноги, подложив под голову левую руку, а правой медленно перелистывает страницы книги.

Он любил смотреть на нее в эти минуты. Нет, она уже узнала, что он не вернулся из полета, пропал без вести. А может быть, товарищи догадались не сообщать? Сказали: срочно уехал в командировку, в другую часть, на задание — он солдат, на военной службе и должен быть готов ко всему.

Все равно в любом случае Лида ждет его. Ивану показалось даже, что стало теплей, — так порадовали его, согрели мысли о доме.

С того момента, как он выстрелил последним патроном в маяк, ясное сознание вновь вернулось к нему. Надолго ли? Надо постараться сохранить его, иначе еще живой он уже перестанет быть человеком.

Проверять себя! Приказывать работать телу и мозгу! Не расслабляться, только не расслабляться, не давать себе ни минуты передышки…

Руки не чувствовали весел — натрудились, тело немеет в холодной ванне. Временами у него появлялось странное ощущение: будто он исчез, растворился в тумане, в ночи, осталось лишь одно — слух.

Слух его стал изощренным, всеохватывающим. Словно радарным лучом он объемлет огромное расстояние вокруг, улавливает нагоняющие сон хлопки волн, скрипы, шорохи, глухой стук.

А затем боль возвращала ему тело. Он корчился от этой боли и радовался ей, боль — это его жизнь, может болеть только живое. Болят ознобленные мышцы, суставы, каждому вдоху отвечают сотни иголок, вонзающихся в грудь. Соболев то и дело разминал ноги — пока они еще сохраняли подвижность.

Удивительно, что человек способен столько времени переносить озноб. Его колотит и колотит — должна устать, наконец, и сама дрожь.

На острове у него хоть была определенность. Там была и опора под ногами. Как хочется встать, разогнуть спину, ощутить твердую каменистую почву! Был маяк, пустой, погасший, но построенный людьми. Маяк напоминал о том, что люди недалеко, что он не одинок в этом мире. Вернуться?

Поздно: найти покинутый остров теперь так же трудно, как и новый. Только вперед — там его ждет другой, действующий маяк, горячий, живой огонь.

Стук дерева о дерево. Лодка? Неужели лодка с какими-то ночными заблудившимися моряками? Но откуда донесся звук?

Туман лишал его слуховой ориентировки. Скрип будто донесся со всех сторон одновременно — отражение в зеркальной комнате, издевка моря. Он стал грести в сторону. Звук возникает как будто в том месте, где он только что был.

Он описывает широкий круг на шлюпке. Тишина. Никого. Море пустынно.

Теперь он услышал мелодичное позвякиванье. Неужели судовой телеграф?

Как будто впереди волны разбиваются о массивное металлическое тело — «хлюп-хлюп». Во тьме он увидел вдруг вспышку — это, несомненно, электрическая вспышка, такая она пронзительная и яркая. Вот уже несколько огней впереди — обычная иллюминация судна, стоящего на якоре. Топовые огни.

Он греб, подавшись вперед всем телом, но сейнер не приближался. Он словно уходил от него!..

Он снялся с якоря в последний момент и уходил в туман.

Огни погасли. Все сразу. Словно туман опустился, как шторка, и закрыл их. А почему же он не слышал работы двигателя? Сейнер ушел беззвучно, как парусник. Ни голосов, ни визга цепи в клюзе, ни шума воды за кормой.

Ночь, ночь, ночь! Сколько часов прошло? Если бы разорвать этот полог, прорезать темноту светом, выпутаться из вязкой дегтярно-темной массы! Будь у него патроны, он стрелял бы в ночь, стрелял, чтобы вновь почувствовать свою силу, заявить о себе, услышать грохот выстрелов. Он бы стрелял и стрелял…

Вот-вот он снова потеряет сознание. Есть спасительный путь — вспомни Зиганшина, четверку отважных на дрейфующей барже. Им было не легче. Они пели песни. Да, пели песни. Разговаривали. Но их было четверо, а он один. Это ему не подходит. Он не будет разговаривать сам с собой. Это страшное начало.

Четверо на барже продержались сорок девять дней! Посчитай, сколько это будет часов. Сорок девять умножь на двадцать четыре. Не получается? Постарайся. Поднатужься!

Не получается. Никак не получается…

Сколько часов он в море? Сорок, пятьдесят или сто? Кажется, он плывет уже многие сутки.

… Бомбар пил рыбий сок и морскую воду. Он специально готовился к плаванию и знал, на что идет, — в этом было его преимущество. А ты?

Соболев зачерпнул ладонью воду, смочил губы, потом выпил — всего три глотка и почти потерял сознание от тошноты.

… Маресьев полз по лесу десять суток. Ел кору и ягоды. Ты никогда не расставался с книгой о нем. Книга осталась на письменном столе, а ты ползешь, ползешь в продырявленной шлюпке…

Ночь нескончаема. И в ней один за другим появлялись и снова исчезали безмолвные корабли.

РАЗ, ДВА, ТРИ — ВСПЫШКА