Обратной дороги нет

Ганс, работавший наверху, на самом коньке, увидел Феонию, приподнялся и стоял там, ловко балансируя, показывая свое молодечество.

– Гляди, выхваляется, – заметила Евдокия. – Неробелый немчура…

– Усердный народ, ловкий, – согласилась Феония, оценив цирковые трюки Ганса. – Не сорвался бы!

– Жалеешь?

– Человек все же, хоть и немец.

– Человек, говоришь? – сердито сказала Евдокия. – А сколь такие вот наших на войне переторкали… Несчетно!

– Гибельный народ, согласна, – не стала спорить Феония. – Но в работе, ничего не скажешь, ловкие. Аккуратисты. Ишь как вокруг овина вылизали!

Они вновь вернулись в овин. Калистрат уже выкладывал дымоход, который тянулся к небольшому отверстию на крыше.

Анохин, неотрывно наблюдавший за кладкой печи, на минутку ушел в дальний угол, в темень. Отставил палку, расстегнул шинель, достал уполовиненую бутылку с самогоном, дар Чумаченко. Сделал несколько глотков, поморщился, занюхал рукавом. Хотел было спрятать бутылку. Сверкнули и звякнули на груди награды. Он остановился, подумал. Сделал еще глоток. Лицо его повеселело. Он вновь запахнул шинель и вышел на освещенное место, где сгрудились, помимо немцев, еще человек двадцать деревенских зевак. И впереди всех на своем «кону» восседал безногий Игнашка.

– Ну во! – удовлетворенно сказал Северьяныч, когда Калистрат спустился с деревянных козел и стал мыть руки в бадейке. – И погреться, и просушиться, и картоху сварить… Хоть и наспех, да не на смех. Надо бы ее, конечно, просушить по-тихому, да времени нет. На наш век хватит.

Он стал кидать в печь дощечки, щепу, всякий дровяной мусор. В печи вспыхнул первый огонек, жадно набросился на щепки. Дым сначала попер из зева, но потом, по мере разогрева, втянулся и поплыл куда надо.

И тут разгоряченная Палашка втащила за собой в овин свою божатку, бабку Лукерью.

– Товарищ командер! – заметно осмелев, обратилась она к Анохину. – Погодите, не раздувайте печь! Сперва надо овинника зашептать, улестить.

– Да ты что, Пелагея! – удивился Анохин. – Какого еще овинника?

– Дедушко такой махонький. Он с первым огоньком в печи заселяется и там живет. Не задобрить – пожгет или еще чего. А вам вышку строить. Шутко ль? С добром бы надобно!

– Что за ерунда! – вступил в разговор Чумаченко. – Прямо это… как его…

– У вас свой устав, у нас другой, – упрямо возразила девушка.

Анохин растерянно отошел в сторонку. Уж очень большие глаза были у Палашки. И красивые.

– Ну что тут скажешь! – усмехнулся Анохин и махнул рукой: – Гасите печь… Зашептывайте.

И пока Калистрат гасил разгоревшийся было огонь, старуха Лукерья, зайдя за печь, в темноту, положила на пол тряпицу, развернула ее. На тряпице лежал оладышек да кусочек сальца. Она сунула все это на под печи и стала нашептывать:

– Овинник-родимик, не будь злой, головешками не кидай, людей не пужай, послужи нонешней зимой, как и допрежь, бывало, служил, снопы сушил, зерно лущил. Зерно на муку, муку на олабушки, на олабушки масло, да дитям в рот. И тебе чуток. Прими, дедушко, олабушек от бедности телесной, от щедрости душевной… Слово сказано, печь от злых духов запечатана. Господи прости!

Немцы с удивлением прислушивались к бормотанию бабки.

Первым о смысле происходящего догадался Бульбах.

– Хейнднишцеремоние! Языческая церемония. Подобное когда-то было и у нас. И мы, тевтоны, тоже тогда задабривали карлика Цвейга… – примерно такие слова сказал полковник своим солдатам.

– Скажите ему, пусть не разговаривает, а то вспугнет дедушку, и он не поселится, – прошептала Палашка Анохину и, заметив на его шинели отсутствие пуговицы, предложила: – Давайте я пуговичку пришью, а то ходите, все равно как и не начальник. Только не на вас, а то пришьетесь памятью… Я быстро. Пока вы тут командуете.

– Абы какая пуговица тут не годится, – притворно строго сказал Чумаченко. – Тут уставная пуговица требуется!

– Каку следует, таку и пришью, – с вызовом ответила Палашка.

Анохин снял с себя шинель и набросил ее на Палашку, поверх тулупчика.

– Не, так не надо. Что люди подумают! – сняв шинель и подхватив ее под мышки, она исчезла.

Расторопный Мыскин тут же принес для командира телогрейку.

Бабка Лукерья перестала наконец шептать свои заклинания, попятилась из запечка.

– Ну вот, – сказала она. – Теперь кидайте в печь дрова, все ладом будет.

И вновь полетели в печь стружки, палки, чурочки. Чумаченко чиркнул зажигалкой. В печи заплясало пламя. Лица собравшихся стали серьезны и радостны. Огонь – жизнь…

Тем временем Палашка у себя в избе торопливо пришила пуговицу, подобранную ею тогда на снегу, почистила и отдраила остальные, подгладила сукно шинели чугунным утюгом.

Накинув на себя шинель, оглядела себя в мутном зеркале. Крутанулась на одной ноге. В расцвете своих семнадцати лет эта голубоглазая северная красотка была уж очень хороша в шинели.

– Ну и ладно! Ну и пусть подумают, – сказала она сама себе.

И так, не снимая шинели с тулупчика, пошла по улице, не обращая внимания на любопытных односельчан. Немцы, латающие наверху крышу, тоже восхищенно смотрели на эту таежную нимфу.