Обратной дороги нет

Чем ближе они подходили, тем отчетливее понимали, что это явно не жилое, брошенное сооружение. И почти никто из них не мог сразу догадаться, что это за диковинная башня. Лишь один Анохин понял: это стариная мельница-столбовка. Бревенчатая, высотой в три или четыре клети, она держалась на толстенном столбе, который был укреплен в пирамидальном ряже. С переломанными крыльями, упершись охвостьем в землю, она покачивалась и скрипела под ветром.

Но это было единственное убежище на голом месте. Какие-то избы и амбары, стоявшие неподалеку, давно уже истлели и превратились в развалины.

– Да че здесь, воевали, что ли? – спросил Чумаченко.

– Еще как воевали! – сказал Анохин и, подумав, добавил: – В Гражданскую. Тут много крестьянской кровушки пролилось. Да и в коллетивизацию. Бедняки, кулаки… Историю партии читал?

– Ну как же! Трехмесячные курсы политграмоты кончил.

– Значит, все про историю нашу знаешь…

А пленные, долго не рассуждая, спасаясь от ветра, уже полезли внутрь мельницы по шаткой, грозящей вот-вот обломаться, подгнившей лесенке.

Вскоре здесь уже запылал костерок, разложенный на огромном жернове, давно вывалившемся из постава. Намерзшиеся конвоиры подносили все новые порции дров, подобранные на месте разрушенных строений. Бревенчатые стены мельницы надежно защищали конвоиров и пленных от ветра. Вот только все сооружение ходуном ходило из стороны в сторону и издавало самые разнообразные скрипы. Да ветер свистел где-то наверху…. Но все это были мелочи. Главное – тепло. Хотя бы малое.

Над костром уже парил казан, и немец-повар разливал кандер по жестянкам и котелкам. Анохину налил два черпака и Бульбаху столько же. Мыскин выдал каждому по куску хлеба, тоже одинаковые порции – и конвоирам, и пленным. Теперь, перед угрозой голодной смерти, все были равны.

Потом все они улеглись, кроме дежурящего у двери конвоира Братчика и приставленного к костру пленного Ганса. Он должен был всю ночь ломать трухлявые доски и подбрасывать обломки в костер, не давая огню погаснуть.

Спали и конвоиры, и пленные вперемешку. Даже бдительный Чумаченко заснул рядом с медиком Вернером, завернувшимся с головой в какое-то тряпье. Анохин не спал. Он лежал с открытыми глазами, думал.

А мельницу покачивало, как баркас. Скрип, свист, потрескиванье старого дерева. Голоса из прошлого. Говор ушедших или погибших хозяев.

– Гибельный край, товарищ лейтенант, – прошептал лежащий рядом с Анохиным Мыскин. – Нечисти полно. Слышите, как подвывают?.. Глухомань, вот вся нечисть сюда и сбегается. Я знаю…

Анохин не отвечал. Смотрел наверх, откуда время от времени вдруг срывался и летел, кружа над костром, нетопырь, проснувшийся от тепла. А может, просто отвалившийся кусок древесной трухи.

– Свят, свят, – бормотал Мыскин, накрываясь с головой.

И еще не спал полковник Бульбах. Сжавшись и согревая себя собственным теплом, он тихо бормотал какие-то слова. То ли стихи, то ли молитву.

Тоскливо посвистывал ветер в стропилах крыши. Скрипела и стонала старая мельница, стоящая на одном столбе, как сказочная избушка на курьих ножках. Раскачивала спящих. С жернова иногда скатывались багровые угольки, и их тут же подхватывал Ганс, возвращал в костер.

Утром они снова двинулись в путь. Опять начался лес. Брели по глубокому снегу, наметенному в старую просеку, которая, вероятнее всего, была когда-то дорогой, ведущей к мельнице. Или служила волоком, по которому вытаскивали из тайги сваленный лес.

К обеду все вконец выбились из сил. Стали часто останавливаться. Анохин вновь рассматривал карту, которую ветер рвал у него из рук.

– Ну что там? – склонился к нему Чумаченко.

– Шут его знает, – обеспокоенно ответил Анохин. – Вроде идем правильно… Перед Полумглой кулига должна быть. А поди разбери, куда черти ее спрятали.

– Кулига… слова-то у вас здесь какие!

– Ну, пашня, что ли, по-вашему. Где лес выкорчевали и хлеба сеяли, – пояснил Анохин и добавил: – Должна уже быть.

– Может, с пути сбились?

– Не! Вот же по карте, старые строения, вот просека…

– Чего гадать. Пошли дальше, – сказал Чумаченко и обернулся к пленным: – Трогай!.. Форвертс!.. Вперед! Нельзя стоять!

И вновь устало торил снежную целину короткий обоз…

Прошел еще час, может – два, и лес поредел, расступился. Они вышли на новую кулигу.

Первое, что увидели, – обетный крест с вырезанным на нем Христом, похожим на местного бородатого мужика. Внизу мела поземка, и Христос словно висел в воздухе.

Бруно, католик, с трудом разлепляя глаза, стал креститься на этот православный крест вялым, слева направо двуперстием. Синюшные обмороженные его пальцы торчали из худых перчаток.

– Деревня близко! Ей-богу! Вроде даже дымком пахнет! – обрадовался Мыскин и тоже, по примеру Бруно, хотел было перекреститься, но, оглянувшись на «своих», отдернул руку, словно ожегшись.

За крестом из снежной пелены геометрическими силуэтами проступали прясла – своеобразные лестницы для сушки снопов. Сейчас, зимой, на огромном снежном пространстве они были похожи на гигантские виселицы.