Обратной дороги нет

Ефрейтор не обратил внимания на слова старшины.

– Мессер! – потребовал он, протянув руку в рваной перчатке. – Вербандпакетен!.. Пак-кет!..

Чумаченко сообразил, протянул Вернеру свою финку и индпакет. Вернер одним махом взрезал голенище до самого переда.

– Такой сапог! – ахнул Мыскин.

Но немец продолжал орудовать ножом. Стащив с ноги Анохина сапог, он почти до колена разрезал брюки. Открыл белую, изуродованную шрамами ногу. По ступне текла сукровица.

Вернер попытался объяснить обступившим сани конвойным и Чумаченко, что это закрылся, набух и воспалился свищ и надо взрезать нагноение. Его плохо понимали. Даже Анохин, который уже приоткрыл глаза.

– Шпиритус! – ткнул пальцем в Чумаченко медик. – Шнапс!

– Ну, так бы и сказал. А то лопочешь… – и Чумаченко отцепил от пояса свою заветную алюминиевую фляжку.

Вернер стащил перчатки, дыханием согрел пальцы и подставил ладони. Чумаченко, кривясь от столь безумной траты продукта, полил немцу на руки. Затем Вернер указал взглядом на Анохина.

Чумаченко, приподняв голову лейтенанта, влил и ему в рот немного «шпиритуса» и дал «запить» снежком.

Вернер жестами показал Чумаченко, что Анохина надо держать, особенно ногу: будет очень больно. Несколько конвоиров навалились на Анохина. Вернер стал обрабатывать свищ. Коротким взмахом ножа разрезал опухоль и вытер тампоном гной.

Анохин кривился от боли, дергался, но его держали крепко. Мыскин при этом приговаривал:

– Потерпи, милок! Еще чуток потерпи! А через неделю уже и танцевать сможешь…

– Нох айн маль шпиритус, – попросил фельдшер и, приняв флягу, полил спирт на рану, затем на ватный тампон, стал довольно ловко перебинтовывать ногу.

Когда Вернер закончил свою работу, Анохин блаженно откинулся и, прикрыв глаза, попросил:

– Курить!

Чумаченко вставил Анохину в рот папиросу и чиркнул зажигалкой. Лейтенант затянулся, ощущая, как медленно отступает боль.

А когда открыл глаза, увидел над собой лица немцев, их жадные взгляды, ноздри, вдыхающие запах табачного дыма.

– Дай им пачку! – приказал Анохин старшине.

Тот с сожалением протянул пачку «Беломора» Вернеру.

Медик вытащил одну папиросу и передал пачку стоящему рядом с ним Петеру. Пачка пошла гулять по рукам и превратилась в пустой пакетик, улетевший в снег. Пленные с наслаждением затягивались «русскими сигаретами». Лица их растягивались в улыбках. Да, зима, пустота, грозная тайга вокруг, но сердитый, злобный командир одарил их табаком, проявив высшую солдатскую милость. И он жив, ему лучше. Каков бы он ни был, но с ним не так страшно и одиноко в этих чужих, неприветливых краях.

Что-то сдвинулось в их отношениях за эти несколько дней.

Ближе к вечеру они вышли на открытое место, где негде было укрыться и дул ветер, кружил снегом, наметал заструги. Но главное – он забирался под одежду, выстужал тело. Оказалось, лес укрывал их от холода.

– Ну, все. Тут нам жаба сиську даст! – поднимая воротник шинели, пробормотал впряженный в сани Мыскин.

Австриец Бруно, католик, понял реплику Мыскина по интонации. Он мелко перекрестился и, нахлобучив на голову пилотку, прикрыл уши отворотами.

Анохин, полулежа на санях среди ящиков, смотрел в карту. Ветер рвал ее из рук.

– Верно, поле… – сказал он идущему рядом с санями Чумаченко. – До Полумглы еще верст двадцать.

Обоз замедлил ход, люди уже едва двигались, в иных местах по колено утопая в снегу. Кое-кто из обессилевших пленных отстал и был едва виден в снежной круговерти. Их привели к колонне под руки.

Анохин с трудом слез с саней и, хромая и помогая себе палкой, тоже побрел рядом с Чумаченко.

– Нихт штеен! Не останавливаться! – прокричал он, отыскивая в памяти выученные на фронте слова. – Вперед! Форвертс!

Тяжело бредущий Бруно вдруг остановился и, постояв немного, сел в снег. Опустив голову, он крестился. К Бруно бросился Чумаченко, попробовал поднять его матом, потом шлепками по щекам. Но Бруно лишь крестился и жалобно шептал на своем языке:

– Боже милосердный!.. Оставьте меня, я хочу умереть!..

Здоровяк Ганс поднял его, ухватив под мышки, и потащил. При этом приговаривал:

– Не раскисай! Возьми себя в руки! Ты же солдат!..

Перейдя поле, колонна вновь углубилась в тайгу. Ветер был здесь потише, он дул лишь понизу. Но увы, оказалось, что это лишь перелесок и дальше снова раскинулось поле.

Странное сооружение возникло перед ними вдали, среди метели, на миг высвеченной вдруг проявившимся солнцем снежной глади. На небольшом возвышении стояло что-то напоминавшее башню, оно было высокое, узкое, ребра стропил крыши возвышались высоко над тайболой. Это было рукотворное сооружение, обещавшее встречу с людьми.

И немцы, и русские оживились, пошли веселее.

– Смотри! Мы уже пришли! – закричал Ганс, указывая австрийцу вдаль. – Крестьянский дом!.. Ну, видишь?

– Странные у них дома… А может, это кирха?

И Бруно, пошатываясь, зашагал сам.