Обратной дороги нет

Но Топорков, угадавший этот бросок мотоциклистов, снова дал очередь сквозь соснячок, не целясь. Один из солдат упал. Второй, приткнувшись к нему, зашелестел перевязочным пакетом.

Топорков побежал, клонясь вперед туловищем.

Он перебежал полянку, взрывая песок сапогами, и упал. Несколько секунд он лежал неподвижно, короткие, судорожные вздохи сотрясали тело. Наконец он поднял слезящиеся глаза. Поляна расплывалась, качались деревья, и тело отказывалось повиноваться. Палец никак не мог нащупать спусковой крючок.

На противоположной стороне поляны мелькнули серо-зеленые шинели, и белый прерывистый огонек возник среди кустов и низких сосен. Снова заныли, рикошетя, пули.

Майор уткнулся лицом в песок, набрал побольше воздуха в легкие и закусил губу, пытаясь привстать. Серо-зеленые, осмелев, перебегали по поляне.

– Держись, майор! – гаркнул где-то неподалеку за соснами Левушкин.

Разведчик вылетел на поляну, распластался и тут же несколькими длинными очередями опустошил обойму, вставил новую и, перебежав в сторону, исчез.

С поляны застучали по нему автоматы, затем сухо заговорил ручной пулемет, но Топорков уже пришел в себя и, приникнув к прикладу, отжал упругую гашетку. Очередь прогремела и резко оборвалась: затвор, отброшенный силой отдачи для нового выстрела, так и остался взведенным. Коробка была пуста.

Но серо-зеленые, не дождавшись прибытия главных сил, стали отползать… Отбились! Хоть на час, хоть на четверть часа, но отбились!

Майор с надеждой посмотрел на барашковые облака, прикрывшие розовое закатное небо: они несли с собой сумерки.

3

Левушкин вышел из соснячка и огляделся. Перед ним был пологий, спускавшийся к оврагу луг, он густо зарос высокой блеклой травой и пестрел последними осенними цветами: одуванчиком, ромашкой и белой ясноткой.

За оврагом, под тополями, стоял обоз, и светлела там, как створный знак, макушка Бертолета.

По лугу шел, не оборачиваясь, безразличный ко всему Топорков. Пулемет, бесполезный уже, без коробки, он нес в правой руке, изогнувшись от тяжести и приподняв острое левое плечо.

Чуть в стороне от Левушкина показался из сосняка Андреев. Бородка его воинственно торчала, и заскорузлый дождевик звенел, как кольчуга.

– Отбились, дед! – крикнул ему Левушкин радостно и пошел за Топорковым.

Осенние облака-барашки висели высоко над пестрым лугом, цвели последние, прибитые уже морозами цветы, и Левушкин насвистывал весело: он был прирожденный солдат, он радовался лугу, белым облакам, тишине. Ну а что будет через час?.. Кто из нас знает, что будет через час?

Сапоги Топоркова шелестели в жухлой траве, приминая ромашки и яснотку.

Все медленней и неуверенней становились его шаги. Он закусил губу, прикрыл глаза, преодолевая метр за метром. Он слышал слова, отбивавшие ритм и ставшие уже привычными для его сознания: «пятый!.. пятый!.. пятый!..», и подчинялся этим словам, шагал, и кровь стучала в артериях, барабанно повторяя ритм движения: «пятый!.. пятый!..»

Но все медленней становились шаги.

Трофейный пулемет сполз, и Топорков волочил его за раструб пламегасителя. Приклад чертил по лугу борозду, стебли цеплялись за спусковую скобу.

«Пятый…» Но вот замерли шаги, сапоги запутались в цветах. Пулемет упал на землю. И следом, с таким же глухим, неживым стуком, лицом в траву упал майор.

– Кто стрелял? – закричал Левушкин.

Ствол его автомата, готовый блеснуть огнем, описал полный круг – от луга к соснячку и снова к лугу. Но сосняк был недвижен, и луг был пуст, и стояла осенняя тишина, особенно разительная после острой пороховой молотьбы, как будто загустевшая, подобно клею.

– Кто стрелял?! – сорвавшимся голосом на весь луг еще раз крикнул Левушкин, так что эхо метнулось испуганным зайцем и пошло прыгать над травой.

Андреев нагнулся и перевернул Топоркова на спину. Сухая, тонкая рука с большими часами на запястье перекатилась через грудь и упала в траву.

Часы продолжали идти, пульсирующими толчками двигалась секундная стрелка под треснутым стеклом.

– Кто стрелял? – сиплым шепотом повторил свой вопрос Левушкин.

Чувство мести клокотало в нем, и губы дергались. Андреев припал ухом к груди майора, привстал, отвел тонкое веко. Над ним, ссутулившись, тяжело дыша, навис Бертолет.

– Сердце, – сказал Андреев. – Сердце у майора не сдюжило.

– Какое сердце? – прошипел Левушкин, схватив Андреева за плечо и повернув к себе лицом. – Какое может быть сердце? Как может человек в войну от сердца помереть? Ты что!

– Не сдюжило, – повторил Андреев. – Срасходовало себя, пережглось.

Он встал с колен. Рука Левушкина медленно потянулась к пилотке. Лицо Топоркова, белевшее в густой траве, казалось спокойным, почти счастливым.

– Предел свой перешел, – вздохнул Андреев. – Эх, майор!..

Часы на тонком запястье, откинутом в заросли ромашек и одуванчиков, продолжали идти, и двигалась, прыгала секундная стрелка.

4