Обратной дороги нет

— Что память? — спросил Бертолет, отрываясь от своего электровзрывного устройства. — Конечно, на миру и смерть красна. Да разве в этом дело? Вот пройдёт лет сто, уйдут поколения, для которых война — это боль, и станет эта война историей. Ну, вот ты о войне тысяча восемьсот двенадцатого года много думаешь? Кажется, красивая была штука: гусары, кавалергарды, ментики, кивера… Нет, знаешь, самое главное, чтобы каждый делал своё дело, не думая о памяти. Это — забота других. Уж как получится. Вот как майор!

— Да, майор… — вздохнул Лёвушкин. — Ты как думаешь, что в нём такое особое было, а?

— Не знаю. Он был коммунист. Настоящий. Не на словах.

— Жалко, что в войну лучшие люди гибнут, — сказал Лёвушкин. — Очень жалко… Нет, Бертолет, насчёт памяти ты не прав. Кто-то из нас должен выжить и о майоре рассказать. Нельзя о нём забыть, никак нельзя…

Река Сночь, чёрная, холодная река, несла последние ивовые листья.

Зябко подрагивали кусты, опустившие в воду тонкие ветви. И посвистывал в долине, на просторе, северный ветер, гнал ватные зимние облака.

2

Ох и повезло же уссурийскому старичку Максиму Дорофеевичу Андрееву под занавес нелёгкой походной жизни!..

Перед ним на столе — огурчики, капустка свежайшего засола, но без горечи, старинный лафитничек с довольно прозрачной жидкостью и — чудо после партизанского неуюта! — трезубая мельхиоровая вилка. Как известно, огурчик, надетый на вилку, имеет неоспоримые вкусовые преимущества перед тем огурчиком который приходится хватать грязными лапами…

Но самое большое чудо — сама хозяйка, чистенькая гостеприимная старушка свояченица Мария Петровна. Она стояла по ту сторону стола со скрещёнными на груди руками, с почтительно-внимательным выражением лица, как перед уважаемым и редким гостем.

В углу — лампадка неугасимая пред образом Черниговской божьей матери; чисто, ладно в доме. И плошка на столе. Не очень яркая, но достаточно света, чтобы разглядеть огурчики.

И сам Андреев преобразился: снял свой звенящий дождевик, снял ватник я остался в стареньком, узкоплечем грубосуконном пиджаке, седые сосульки, свисающие с головы, причесал кусочком старой гребёнки, обнаруженной в необъятных карманах, бороду выжал во влажной пятерне, отчего получился задиристый калининский клинышек — и вот, пожалуйста, отличный вышел старичок, уютный, аккуратный, не стыдно было бы и в колхозном президиуме посидеть…

Мария Петровна отошла к печи и ловко вынесла на ухвате дышащий паром горшок.

— Это с чем же у вас кандер, Мария Петровна? Похоже — со шкварками? — спросил, шевеля ноздрями, Андреев.

— Со шкварками, Максим Дорофеевич, — ответила хозяйка чинно.

— А у нас больше с комбижиром готовят, — сказал Андреев и придвинул к себе миску.

— С комбижиром какой кандер!

— И то! — согласился Андреев и погрузился в миску.

В окошко, затянутое вышитой чистенькой занавесочкой, тихо стукнули три раза. Стукнули со значением: два удара подряд, частя, а третий — в отрыве.

Мария Петровна выглянула, кивнула, и в избу, внеся струю холода, в комбинезоне и шапке, вошёл Стяжонок. Вслед за Стяжонком один за другим вошли в узкий дверной проём, щурясь на плошку и снимая шапки, восемь человек, в лаптях и сапогах, возрастом под стать Андрееву и Стяжонку.

Вошли и сели рядом на лавку, вдоль стены, и руки сложили на коленях, и твёрдые сухие лица обратили на Андреева.

— Значит, насчёт баркасов, — сказал басом самый белый и рослый. — Насчёт баркасов — пустое дело.

— Сявкун, — шепнул Андрееву Стяжонок. — У него Щиплюк внучонка стрелял. Голова всей бригады.

— Надо переправу делать, — заключил Сивкун.

Он осмотрел «бригаду», выжидая.

И посыпались реплики, как картошка в чугунок.

— Эго, конечно, не шутейное занятие. Очень даже…

— Сночь — дурная река, не гляди, что тихая.

— Наплавной мост надо делать.

— А с чего?

— Ниже Крещоток двенадцать вёрст комли сложены для сплава.

— Верно. С-до войны ещё. Для школы, для стройки.

— Как сбрасывать будем?

— Накатом, там под горку. Жёлоб подроем, чтоб не шуметь.

— А плотить?

— Вязать на берегу, внахлёст и заворачивать потом, с оттягом.

— Естественно вполне… Вам сколько переправлять?

— Четыре телеги, — ответил Андреев, напряжённо слушавший стариковский переговор. — Груз не тяжёлый.

— Ну, значит, внахлёст. Верёвкой и проводом. Не рассыплется.

— Чтоб потом топором тюкнул — и нет моста. На живую. А то немцы за вами могут вдарить…

— Позвольте, товарищи сплавщики, узнать, — почтительно спросил Андреев. — Какой будет установлен, значит, срок?

Сивкун вздохнул, отчего заколыхалось пламя плошки и заметались кудлатые тени стариковских голов на стене.

— Ну, если б в мирное время ты, дорогой товарищ, был, скажем, председатель колхоза и сделал бы, как положено, наряд, и пообещал бы выставить ведро казённой, то скажем… за неделю управились бы… — И, глядя в осунувшееся лицо Андреева, добавил: — Ну а раз ты есть неимущий партизан, то за десять часов, я думаю, управимся. Только вы нам защиту обеспечьте, чтоб не постреляли наших хлопцев.

— Это будет, — пообещал Андреев.

— Будьте любезны, — добавил довольный Стяжонок.