Обольщение. Гнев Диониса

Вот эти глаза, покорные и страстные, в них так и сияет счастье. А это милое маленькое личико теперь всегда веселое. Оба они за это время, кажется, поздоровели и похорошели. Дитя со своей бессознательной чуткостью невольно чувствует, что что-то тяжелое устранено.

Он с радостным изумлением видит, что папа и мама оба тут, рядом, что можно беспрепятственно заставлять их целоваться, что между ними нет резких слов и движений, которые так пугали его, что он может болтать, что хочет, не получая поминутно приказания замолчать.

Делиться по вечерам не надо, а можно усесться между папой и мамой, и оба тут, оба улыбаются ему, его лепету, его ласкам.

А Катя? Она не может любить меня. Это невозможно, но она как-то смущена и растрогана. Она как будто растаяла: застенчиво отвечает на ласковые слова Старка и Лулу и не старается, как прежде, уклоняться от нашего общества.

Васенька делает вид, что ничего не замечает, но и он сияет.

Я вижу, что Кате и Васеньке нет до меня никакого дела, но те, кого они любят, счастливы, и они ходят именинниками.

Вчера Васенька увидел, что я сидела, сжав голову руками. Что он прочел на моем лице, не знаю, но он толкнул меня в бок и сказал шепотом:

– Подберитесь, мамаша! Не ровен час Дионисий увидит.

Васенька, который был всегда так отзывчив на мои радости и горести, беспокоится только о том, чтобы Старк не огорчился моим грустным видом. А до того, что чувствую я, ему нет дела, я должна «подобраться», вот и все.

Латчинов завтра уезжает в Россию.

Я готова плакать, так мне жаль с ним расставаться, но я рада, что он поедет к Илье, успокоит и утешит его. Значит, все кругом будут довольны и счастливы.

Эти дни Латчинову нездоровится хуже прежнего: он ходит с палкой, лицо его – как лимон – от разлившейся желчи. У него застарелая болезнь печени, а лечиться он не любит. Несмотря на болезненное состояние, он по-прежнему спокоен и шутлив.

Мы уговариваем его отложить поездку.

– Ведь это глупо, Александр, вы можете совсем разболеться в дороге, – говорит ему Старк.

– Мне нужно ехать скорее, у меня дела в России.

– Неужели ваши дела не могут быть отложены на две недели? Вы поедете вместе с Таточкой, а не один.

– Право, не могу, уверяю вас.

– Вот Тата уедет, вы уедете – что за тоска. Ну, мадемуазель Катя, как хотите, я вас не пущу в Лондон с вашими ученицами. Если уж вы хотите непременно видеть Лондон, подождите немножко: я освобожусь от срочных дел, мы возьмем Лулу и втроем поедем туда. Кстати, покажем Лулу его бабушкам. Ну, милочка, Катенька, не бросите же вы меня одного, вы добрая! Это Александр выдумывает разные дела, чтобы ему не пришлось утешать меня, пока со мной не будет Таточки.

Старк упрашивал, злился, уговаривал, но Латчинов стоял на своем.

Вечером, когда мы остались одни, он, улыбаясь, сказал мне:

– Я боюсь разболеться надолго или умереть, и моя миссия не будет окончена. Я еду. Мы увидимся с вами в Петербурге.

Тон его шутливый, но в голосе звучит решимость, и я более не настаиваю.

Мое сердце сжимается. Через две недели я должна расстаться с моим мальчиком. Но делать нечего, я не хочу ни минуты лишней заставлять ждать Илью.

Старк уже решил, что я приеду к ним на рождественские праздники, хотя бы дней на десять, а в феврале он сам приедет к Латчинову в Петербург.

Я испугалась этого и попробовала его отговорить.

– Не беспокойся, Тата, – сказал он. – Я понимаю тебя, но неужели ты думаешь, что я нарушу покой «того»? Там, в этом городе, мы будем только друзьями. Но ты сама понимаешь, что теперь не могу так надолго расставаться с тобой. Я бы не отпустил тебя совсем, но знаю – ты будешь мучиться, а с тех пор как узнал, что только долг и жалость к больному человеку удерживают тебя далеко от меня, я спокоен и соглашаюсь на это. Ведь я знаю, что той любовью, о которой мечтал я, ты любила раз в жизни и именно его. Я принял то, что ты можешь дать мне: твою нежность и страсть. Ведь ты меня любишь немного, Тата, хоть как мужчину?

– Я люблю теперь тебя как отца моего ребенка, Эдди, – отвечаю я.

Я не лгу, и мне приятно, что я могу не лгать.

– Вот наша последняя сиеста, – говорю я Латчи-нову. – Завтра я уже буду проводить ее одна. Откровенно говорю вам, Александр Викентьевич, мне страшно тяжело. Вы единственный человек, перед которым мне не надо лгать. Я так привыкла к вам, так дорожу вашей дружбой…

Слезы бегут из моих глаз.

– Не знаю, чем мы все заслужили вашу преданность. Сколько мы причинили вам беспокойства, хлопот, как издергали вам нервы. Всякий другой махнул бы рукой на нас. Мало этого, я считаю, что Старк обязан вам и жизнью, и рассудком. Он так любит вас, так уважает, так привязан к вам.

– Татьяна Александровна, бросим разговор о Старке и поговорим лучше о вас в этот последний часок наедине.

– Что обо мне говорить, Александр Викентьевич? Я считаю, что жизнь моя кончена, я о себе больше не думаю. Я буду жить для ребенка и этих двух людей, которые меня любят, к несчастью. Думаю, ни одна женщина не попадала в такое положение, как я. Сама вижу, что жизнь моя сложилась так странно, так неестественно…