Оболочка разума

– Думаете, уже стал? – прыгнули искры в глазах Сулеймана. – Спасибо! – Он помолчал, что-то вспомнил, подумал, можно ли доверить. Решил, что можно. – Мама моя умирала от рака. Пищевода… Говорила: Сулейманчик, кушай хорошо, это такое счастье – кушать. А сама худела и худела… И никто не мог вылечить. Никакие врачи. Я плакал и думал, что же это за врачи такие, сидят в больнице с важным видом, носят белый халат… Я тогда школу кончал. И думал, если я научусь, то сумею лечить. Даже хотел еще успеть маму вылечить. Но не успел.

Доктор Рыжиков несколько минут помолчал. Ему тоже захотелось доверить Сулейману что-нибудь важное из своей жизни. Может, даже то, что фактически он уже больше двадцати лет должен лежать в братской могиле, откуда его случайно извлекли. И что поэтому он живет сверхлимитную, даром даренную незаконную жизнь. И его всегда могут спросить: а как ты ее растрачиваешь, такой-сякой, недобитый? И в последнее время чаще, чем раньше, под сердце заползает ледяной холод: а если правда, что таких там много, оставленных живыми? И после этого всю ночь кричишь из свежей ямы небольшой перекуривающей бригаде с лопатами: «Прощайте товарищи!» А слова не долетают, шлепаются рядом в глиняную холодную кашу…

Но пока сказал другое:

– Но вы-то…

– Стоматологом стал… – Сулейман извинился улыбкой. – То есть стану. – И почему-то, помедлив, добавил: – Может быть.

– Почему «может быть»? – спросил доктор Петрович.

– Да… так. Посмотрим. Как-то незаметно, зубников всегда не хватает. А зубов больных много… – Он еще раз подумал, можно ли все доверить. Решил, что можно. – Знаете, жена моя человек хороший, наивный. Но у нее много родственников. И тоже разные люди. Одни работают с лопатой, все руки в мозолях. Другие все время считают. Считают, считают, считают… Вот они собрались вместе и обступили меня. Те, которые считают. И стали объяснять, объяснять… Что за зубы потом остается, кто заплатит, объясняли. А за рак потом кто заплатит, объясняли. Ты о жене, о детях подумай, объясняли. Наверное, я о маме тогда забыл немного, о жене много думал. Но она у меня хорошая, наивная. Только потом пришлось уехать, чтобы ничего уже не объясняли, чтобы самому все понять. Спасибо, Лев Христофорович сюда позвал. Он ничего не объясняет, говорит: сам думай. На людей смотри… На вас смотри, говорит. Только как он зубы не лечит – не смотри, говорит!

Доктор Рыжиков только было расслабился, чтобы тоже доверить Сулейману что-нибудь важное, как зубы спугнули его. И он сказал, прилаживая к черепу уже, наверное, сороковую плексовую заплатку:

– Мы с вами как в окопе перед боем, Сулейман. Сидим себе, патроны протираем, гранаты раскладываем… Разговариваем о чем попало, только не о бое. О нем только думаешь, но не говоришь…

И поднял на свет свежесобранный череп, чтобы осмотреть швы и стыки. Погладил ладонью заплатку, проверяя, гладко ли легла в свое фигурное окно. Заплатка была не заплатка, а даже полчерепа с изрядным куском лба и основанием носа.

– Прямо скульптура, – с уважением оценил Сулейман.

– Скульптура-то скульптура… – Доктора Петровича грызли творческие сомнения. – Нет, за нос я боюсь. Что-то с носом не то. Будем пробовать не цельноштампованный, а прицепной, из бутакрила. Замешивайте, Сулейман. Попробуем и так, и так. Что лучше.

Сулейман замешивал розовый порошок, мял в пальцах самогреющуюся пасту, смотрел на доктора Петровича, как велел учитель Лев Христофорович. И от этого почему-то вспоминать маму было не так виновато, как раньше.

31

– Да, нет мы ее помним, прекрасно помним. Что же мы, такие бессердечные? От нас девочки каждую неделю ходят с гостинцами…

Учитель танцев принял доктора Петровича в углу балетного класса. В классе была такая чистота, что посетителя заставили разуться, и он смущенно отразился в гигантском зеркале-стене, опасаясь, нет ли на носках неучтенной дырки.

В другом углу сбилась на перерыв кучка недоразвитых утят-девочек. В третьем – преждевременно надменных балерунов мальчиков. Все покручивались и поглядывали на себя в зеркало. Доктор Рыжиков мучительно боролся с этим соблазном, изнывая от несуразицы своего отражения в такой обстановке. На крайний случай надеть бы халат.

– Очень похвально, что вы заботитесь о своих больных. – Учитель танцев отбросил назад волнистые артистические волосы и оценил себя в зеркале. – Только поймите и нас.

– Постараюсь, – сказал доктор Рыжиков, чувствуя себя в этом грациозном мире как заблудившийся носорог.

– У меня ежедневно по восемь часов занятий. Вы только представьте, какая это педагогическая нагрузка. По выходным – репетиции концертов. На общественных началах, конечно. А педсоветы, методические советы, худсоветы, комиссии? Сколько приходится выступать по эстетическому воспитанию! И думаете, кто-нибудь это ценит? Нет, не такой у нас город. Здесь никогда не понимали бескорыстного человека. Вы понимаете меня?

Доктор Рыжиков понимал всех, у кого ныли обиды.

– Но ведь мы не лечебное учреждение, как ваша больница, правда?

Доктор Рыжиков и сам понял, что здесь не лечебное учреждение.