Оболочка разума

Доктору Рыжикову было легче: он совсем переселился во флигель, принеся из дому мыло и зубную щетку. Собранного по мелким частям Туркутюкова нельзя было оставлять ни на минуту. Каждый час протирать тампончиками скованный рот, следить за дыхательными путями и за тем, чтобы он в минуту нетерпеливого любопытства не сорвал повязку и не полез к зеркалу. Клизма на ночь, дыхательная гимнастика, жидкое кормление, туалет, уколы – набиралось неотрывно на круглые сутки. Ни спящего, ни глядящего доктор Рыжиков не мог его оставить одного. А ставок всего – у него да половина у Сильвы Сидоровны. Больше не положено. Сильву Сидоровну он берег для дневных полноценных дел, ночью перебивался, отгоняя от себя то Сулеймана, то бывшую рыжую, а ныне златовласую портниху сосудов, нервов, лоскутков. Но чаще Сулеймана.

– Да что там получать, Сулейман! – вполне искренне образумливал он. – Это же скифство… Изучать надо микрохирургию, микроскоп, лазер…

– Я таких операций, как у вас, никогда не видел, – покачал головой Сулейман.

– Не насмехайтесь, – сказал доктор Рыжиков. – Я в Бурденко был на операции у Арутюнова. Знаете, что такое талант? То, что у меня выходит за пять часов с ведром крови, он сделал за сорок минут и без капли… И это после трех инфарктов, в шестьдесят лет… Нет, мы так никогда не научимся.

В редкую минуту можно было из доктора Рыжикова вырвать такой расстроенный звук.

Но чтобы подбодрить Сулеймана, он тут же поправился:

– Вы научитесь, Сулейман. У вас еще разгон впереди, а мы как пули на излете.

В глазах у Сулеймана было большое сомнение.

Проходила ночь. Тяжко стонал больной Туркутюков, в котором живая кость мучительно срасталась с искусственной.

Аккуратно, чтобы не выдать себя, посапывал больной Чикин.

Танцевала «Воскресающего лебедя» больная Жанна Исакова. Конечно, в радостном сне.

В тесном коридорчике, который служил и ординаторской, и столовой, и приемной, за маленьким столом, при настольной лампе, Сулейман писал в конспект лекцию об открытых и закрытых черепно-мозговых травмах как мирного, так и военного времени.

И диктующий, и пишущий часто останавливались, чтобы прислушаться к звукам, возникающим за одной или за другой дверью.

Под самое утро диктующий вдруг задумался и совсем не по программе сказал:

– Только не дай бог вам, конечно, увидеть все это, Сулейман… Нет, возвращайтесь в чистую стоматологию, пока не поздно… Ноль процентов смертности, от пациентов одни благодарности… Самое сложное – зуб вырвать… Впутаетесь не в свою функцию, потом всю жизнь на меня зуб точить будете.

В глазах у Сулеймана было большое терпение, дающее доктору Рыжикову высказать все. Высказать – и все равно покориться.

– А самое трудное, Сулейман, к чему нельзя привыкнуть никогда, это рисковать чужой головой, когда своя в безопасности. – Он сообщил это как самую большую тайну бытия.

– Извините… – улыбнулся Сулейман усталой бессонной улыбкой. – Для некоторых это самое большое удовольствие.

– Это только при больной психике, – совсем без осуждения сказал доктор Петрович. – Это ненормальные люди, их надо лечить…

– Ай, никакие они не больные, – у Сулеймана проскользнула даже нотка раздражения таким всепрощением. – Они как раз очень нормальные, вас еще лечить хотят… Вернее, им выгодно, чтобы таких больных, как вы, побольше было для их здоровья. Извините… Я вот не видел, чтобы кто-нибудь, как вы, так часто свою голову подставлял.

– Я, Сулейман… – Доктор Рыжиков еще раз пристально посмотрел на зеленоватое лицо Сулеймана и наконец решил доверить ему тайну своей жизни. – Я вообще живу не по праву. Раз в братскую могилу попал, но это-то со многими бывало. А другой раз просто моя смерть досталась другому. И я теперь живу за него.

Кажется, Сулейман отнесся к этому серьезно. И доктор Рыжиков выложил все до конца: