Оболочка разума

Как кончилось? Вот шли, ползли, сгибались, мечтали о конце. А он пришел – как же так? И это все? Обсыпанная дымная траншея, тупая боль в ушах, усталость и конфуз. И никого, с кем за все рассчитаться. Как же оставить все это? Как же тот голенький мальчик, младенец со сморщенным старческим личиком, приколотый к украинской сосне плоским немецким штыком? Как же мертвая девушка в кузове брошенного бронетранспортера со следами всех возможных и невозможных надругательств? Как же колонна наших пленных, расстрелянная прямо на дороге, полтысячи ребят в кальсонах и рубашках, пропитанных кровью? Как же? Как же? Как же? Только дошло до расчета – и кончилось? Ну нет, не за таким концом мы шли!

«Вот тут нам мало показалось, – был готов он сказать Сулейману после его возвращения. – Тут подавай еще. Правда, потом немного душу отвели, эсэсовцев отлавливали, которые к американцам за реку просачивались. Сортировать их научились по подмышке. Хенде хох – и туда. Есть татуировка с группой крови – ага, эсэсовец! Значит, в комендатуру, – может, важная птица. Простые сами шли на сборный пункт, даже без конвоиров. Записки им давали: взяты в плен ефрейтором такой-то роты такого-то батальона такого-то полка сто шестой грардейской воздушно-десантной… В общем, Рыжиковым. Мало ли что… Может, наградят за них. Хотя пока они бредут, раз пять можно новыми записками снабдить, что все подряд и делали. И тут случалось всякое. Не знаю, надо теперь об этом вспоминать или не надо, забыть напрочь. Один эсэсовец сначала часы золотые совал, вроде добровольное пожертвование, а когда не помогло, стал выворачиваться, нихт комендатура. Васька Ляшенко поддал ему сапогом в зад. Тот оскорбился, впал в истерику: мол, я вашу низшую расу презираю. Хохочет, сволочь, орет и показывает, как он под Москвой пятнадцать наших деревень сжег, а наших девушек вот так… Хохочет и показывает как. А у Васьки в Черниговской области двух сестер изнасиловали и на глазах у матери сожгли в сарае с заложниками. Матери глаза выкололи и язык отрезали – за партизан. Это где «Подпольный обком действует». Он в красноармейской книжке письмо из сельсовета носил, что, «дорогой наш земляк, мать твоя жива, но сошла с ума и писем писать не может, поэтому писать будем за нее мы, уцелевшие односельчане». Ну он и… В общем, не довел».

«А почему, Юрий Петрович? – спросил бы Сулейман после молчания. – Почему не вспоминать? Он не ребенка убил. Раз было – надо вспоминать. А то вспоминают то, чего не было, и не спрашивают, надо или не надо… Извините…»

Вслед за ним уплывало его последнее «извините» – не просьба, а какое-то затаенное мягкое, но настойчивое утверждение.

В общем, оно много раз кончалось. Как потом выяснилось. И в том числе когда некто добродушный и тощий лежал на майской травке, подставив солнцу лесенку юных ребер и блаженнейше щурясь. А рядом пленный немец, передвигаясь на корточках, аккуратно и бережно выкладывал кирпичными уголками, белеными известью, заветный секрет победителей: «Приказ начальника – закон для подчиненных!» Шло оформление полкового лагеря. И некто дремлющий был юный доктор Рыжиков, гвардии ефрейтор ВДВ, получивший задание от старшины. Линейки, лозунги, дорожки, уставные основы, наглядная агитация – было от чего возомнить себя архитектором. Тем более немец попался исполнительный и усердный, в работе – педант. Строго по линеечкам выложил «Приказ…» – взялся за следующее, сверяясь с руководящей бумажкой. «Живи по уставу – завоюешь честь и славу!»

Старшина занял первое место в дивизии и получил трофейные часы от генерала. И заметно потеплел к доктору Рыжикову за таковой художественный дар.

Тут он был вправе вполне добродушно добавить:

– Я-то что! Вот у школьного друга талант так талант! За него фрицы и картошку на кухне чистили, и автомат ему драили, и даже дневальными под грибком стояли. Издали со старшинского конца, видна фигура – ну и ладно. А он рядом спать завалился на травке да еще приказал свистнуть, если замаячит начальство. Фриц все исполняет: стоит, свистит… Все-таки у них эта аккуратность в крови…

Ну что ты нам скажешь, если едва в семнадцать пошли воевать, а в девятнадцать чудом уцелели да еще победили?

И думали тогда: все кончилось! А оно все кончается и кончается, никак не кончится и до сих пор. Пока живут эти люди, что толпятся вокруг, все еще не веря своей жизни. И еще неизвестно, сколько продлится и после них.

Митинг уже разбивался на кучки, потирающие руки перед неофициальной частью. От одной из них к их скамье почему-то направился представитель.

– Ладно! – сказал он с нескольких шагов артиллеристу. – Иди, тебя зовут. Решили по-твоему, все вместе, старшие с младшими… Не разделяться. Только ты тоже. Не размахивайся, просят, а то после второй так уже начинает выискивать блох… Пошли, еще доехать надо, сегодня и минометчики с нами… Гвардейские.