Оболочка разума

То, что доктор Рыжиков какой-то не такой, обмякший Иван Лукич даже и не заметил. А если и заметил, то отнес это к их общим страданиям за внука-чернышонка. Да и вообще все вокруг должны и обязаны были выглядеть потрясенными. Его скорее удивил бы кто-нибудь обычный и нормальный. Это было бы оскорблением его чувств.

Но доктор Рыжиков был сильно не такой. Совсем не такой. Таким «не таким» его мало кто видел. А может, и не видел никто. И он изменился, пока шел оттуда сюда. Потому что по пути, во дворе, кто-то ему сказал, что из Москвы пришла телеграмма. Там сообщалось, что их практикант по «собственной неосторожности» попал под машину и погиб. Это был Сулейман.

52

– А когда провожали, вы еще хотели сказать что-то важное, – вспомнил Чикин. – А потом сказали, что скажете, когда он вернется…

В коридоре суда кучковались по интересам враждующие кучки свидетелей.

– За сколько запродались, гады? – кричал у соседнего зала свидетелям-врагам сухой и жилистый старик, едва удерживаемый свидетелями-друзьями от рукопашной. – Сколько заплатил вам сей Иуда?

Старик с надувшейся жилой на горле, как видно, от горя забыл, что платил не Иуда, а платили Иуде. Свидетели-враги являлись монолитной группой пожилых женщин с одинаково хмурыми взглядами из-под одинаково повязанных низко на лбы платков. Они в ответ молчали, но в этом молчании крылась самая худшая угроза. Свинцово-безвозвратная. Судились из-за дома. Семейный сын отсекал из-под отчего дома две кровные, горбом нажитые комнаты и пол-участка. Три одинаковые тетки были сестрами отца-ответчика, которые жили вообще в других местах, но из глупости и злости подзуживали дурака сына отделиться и обменяться отцовским полудомом на удобную городскую квартиру. Тетки пришли подтвердить, что семью сына в отцовском гнезде травили мышьяком, не подпускали к телевизору и холодильнику. Мужья злобных теток тоже стояли тут кучкой – отдельной и робкой. Еще недавно ходили к старику родниться, по воскресеньям выпивали, а тут на тебе. Они смотрели на папашу опасливо и виновато, как на покойника.

– Вы хоть им скажите! – рвался старик к оробевшим мужьям. – Языки проглотили, трусы! Бабьи юбки, глисты! Паразиты!

Паразиты прятали глаза и ничего не отвечали.

От суда исходила еще более разрушительная волна, чем от тюрьмы или онкологической больницы, по крайней мере в этот день. Слишком много здесь скопилось страха и ненависти. Доктор Петрович хотел взглянуть на сынка, подающего в суд на отца: худой он или толстый, высокий или низенький, спокойный или нервный. Может, в очках, а может, лысый… Любопытный человек. «Бедный…» – услышал он голос Сулеймана, полный сочувствия. Что может быть печальнее на свете…

Что он хотел сказать Сулейману такого важного? Они стояли у вагона. Поезд опоздал, они перед этим насиделись в зале ожидания. Но с Сулейманом можно было сидеть хоть всю ночь. Он долго не хотел ехать в Москву. «Бедный Черчилль, – прыгали у него в темных глазах, в самой глубине, те самые сулеймановские искры. – Бедняжка ждет совсем не меня…» Они знали, кого ждет бедняжка. Конечно, не его, а рыжую Лариску. Последний рассказ Сулеймана, уже на посадке, был про Кизыл-Арват: «Мы в Кизыл-Арвате всегда про Москву спорили. А одного раз побили. Он сказал, что в Москве в домах горячая вода течет. Такого вранья мы не вытерпели, да еще у него отец завмагом работал, раздулся от воровства… Они в войну лучше всех питались. А мы к сорок третьему году уже все изголодали. Ничего не осталось. Летом еще арбузы спасали и дыни. А зимой голод. Один раз на пастбищах эпидемия была, барашки стали дохнуть… И их собрали в одном месте и закопали. Да еще известкой присыпали от заразы. И кто-то в городе рассказал. И весь город утром туда пошел. Из калитки выходишь, смотришь – в переулке еще одна калитка скрипнула, еще одна… Из переулка выходим, а на улице уже двадцать попутчиков, смотрят друг на друга, спешат в одну сторону… А где улицы выходили, там уже толпа встречалась. И все идут молча. А на краю города уже масса. Дети есть, старики, женщины, а мужчин почти нет. Все на фронте воюют. Идти надо километров двадцать. И никто не отстает. Самые древние старухи семенят… Все взяли сумки и ножи. Чем дальше идут, тем быстрее. И вдруг так на пригорок поднимаемся, к горам, туда, и вдруг навстречу ветер… Шашлыком пахнет. Таким вкусным шашлыком, я больше такого запаха никогда не встречал. И люди побежали. Молчат и бегут. Только топот: бух-бух-бух… Запыхались, на горку поднялись, а запах совсем с ума сводит, сколько уже никто жареного мяса не нюхал… И видят, там яма, а в яме барашков дохлых бензином облили и подожгли. Они горят, а ветер оттуда… Только туда, а перед ямой стоят солдаты с автоматами в линию. Все встали и молчат. И хоть бы ветер повернул. А там сало шипит, мясо обугливается… И никто не уходит. Стоят и нюхают, нюхают. Назад уже тихо шли, многие отстали… А он горячая вода, горячая вода… Побили бедняжку».

Доктор Рыжиков понял, что это Сулейман сдержал слово. Рассказал, как у них в Кизыл-Арвате видели голодную и некрасивую войну.