Обо всем по порядку. Репортаж о репортаже

— Это же бывшая Обираловка! Был случай, мы с Мейерхольдом припозднились в городе и опоздали на поезд в Балашиху, пришлось сесть на тот, который шел до Обираловки. Оттуда до нашей дачи верст семь, наверное. Всеволод Эмильевич всю дорогу бежал. Я, мальчишка, ругался, скулил, а он — ноль внимания: не мог он себе позволить, чтобы Зинаида Николаевна волновалась несколько лишних минут...

Константин Сергеевич то и дело твердил, что зася­дет за воспоминания о матери («Я же у нее в гример­ной вечерами пропадал»), вот только соберет матери­алы для книжки о «Спартаке». Ни то ни другое ему не было суждено написать.

К уговорам «переменить тему» он относился терпе­ливо и снисходительно. Он-то знал, что выбор свой сде­лал свободно, что его интерес к футболу — жизненный инте­рес, не навязанный, не придуманный, не служебный, не корыстный, что его место определено, он делает то, что никто лучше него сделать не сможет. И пусть для других репортеров футбол — отчеты о матчах, тактические ди­скуссии, хвалеж после побед и разносы после поражений, он — вне конъюнктуры, для него футбол един от начала и до конца, и в этом его жизнь, с отрочества до седин, жизнь, и много потребовавшая, и одарившая.

Приведу еще несколько строк из статьи Констан­тина Сергеевича «Об отце»:

«Я придерживаюсь двух принципов. Первый из них: нося фамилию Есенина, стихов писать, а тем более публиковать не стоит. Как бы ты ни писал, их будут сравнивать со стихами отца. Второй — горьковский: «Если можете не писать — не пишите».

Вот о футболе я не писать не могу и пишу».

Любопытна надпись, которую сделал Константин Сергеевич, даря мне эту статью: «И если даже фут­больный мяч оглушительно лопнет, мы останемся в живых». Меня она не удивила. 

Я уже упомянул о его редкостной памяти. Помнил он не одни цифры и фамилии. Он помнил, как до­бирался на стадионы, с пересадками, электричкой, автобусом, такси, какие героические усилия предпри­нимал, чтобы не опоздать, помнил, с кем сидел, о чем спорили, возвращаясь, помнил снегопады, гро­зы, жару.

Зашел у нас разговор о давнем-давнем матче, когда мы еще не были знакомы. Тогда на «Динамо» об­рушился нежданный летний ливень, из тех, что как из ведра. Оказалось — мы оба были на стадионе.

— Вы где сидели? Я— на «востоке», вон там, сле­ва, ряду в двадцатом. Не удрали? И я с места не сдвинулся. Рубашку снял, скатал и прикрыл телом, чтобы потом надеть. Ах, и вы так же?

Тут мы с размаху пожали друг другу руки.

На стадион Есенин не ходил, а выходил. К зрели­щу, к людям, других посмотреть и себя показать. Ближе к ограде менялась его поступь: вышагивал ши­роко, пришаркивая, вальяжничал, грудь вперед и вы­сматривал в толпе знакомых, раскланивался, жал ру­ки, рад был быть замеченным. Свой человек в своем обществе, завсегдатай, непременный участник, которо­му ведомо нечто такое, чего не знает никто. Оттого и загадочная усмешка: он верил в вычисленный им еще вчера наиболее вероятный исход матча.

И всегда, и в свои «за шестьдесят» был готов созорничать. Одно время на московские стадионы по­сле несчастья в Лужниках, в котором повинны были не зрители, ставшие жертвой давки, а служители, закры­вшие выходы, по их мнению лишние, перепуганная администрация ввела подразделения милиции и дру­жинников. Нам оглушительно вещали по радио и на­бирали на электронном табло грозные перечни запре­тов. Мы ни с того ни с сего лишились права подни­маться с места, вскрикивать, поздравлять друг друга, скандировать, обниматься, когда забьют гол.

Константин Сергеевич подчиниться не пожелал. Громко окликал приятелей, сидевших через несколько рядов, вставал, чтобы с кем-то поспорить, заключить пари, всплескивал руками, раскатисто хохотал, и не без умысла, с вызовом, и был очень доволен, когда к нему подбирался молоденький милиционер — и тог­да окружающие получали удовольствие от потешной сценки.

В ту пору он и рассказал мне один случай.

— Было это сразу после войны. Помните, тогда в нас, кто уцелел, сила играла, заново жизнь начинали. Сижу на матче, и «Спартаку» забивают. Сосед мой как вскочит, как заорет, рот до ушей, жутко противен он мне стал. И я вдруг его по физиономии сбоку как смажу! Совершенно безотчетно: раззудись плечо! Ну, думаю, быть драке. А он на миг смолк — и снова заорал. Не увидел, не понял, что произошло, наверное, подумал, что его случайно задели, вокруг ведь все повскакивали. Рука у меня, надо сказать, довольно тяжелая. Уселся мой сосед, замер, глаз с мяча не сводит, а ладонью скулу ощупывает. И, знаете, я его зауважал: вот это болельщик, человек в экстазе! После того случая на ненаших я не злюсь, жду, пока наорут­ся. И как у меня рука пошла?..

Он был открыт и отходчив. Мы возвращались со стадиона, и он, прямо-таки нежно заглянув в глаза, сказал:

— Все еще переживаете? Подумаешь, продули! Мо­гу вас успокоить: у них это триста шестое поражение в чемпионатах страны. Представляете? Вы же не ог­ребали столько двоек на экзаменах, и выговоров у вас меньше. И девушки столько раз от вас не отворачива­лись. Бросьте, пора привыкнуть...

...Что же еще, под конец?