Обманувшая смерть

– Рад, сердечно рад встретить среди этих образин русского человека! Крепость Росс-то ведь продали, корабли ушли, и ни единой живой православной души тут не осталось! А отчего ты должен был уехать, брат? – И, не дав подполковнику молвить слова, Кашевин с жаром принялся исповедоваться: – Я-то ведь так, сдуру пропал… Перед соседями стыдно было, что разорил имение отцово… Продал остатки да кусочки, метнулся с деньгами в Европу. Живо меня там обчистили шулера и девки! Сперва в Гамбурге, потом в Париже… В Лондоне последнее спустил. Хоть топись. Пошел в порт, одна там знакомая рестораторша у меня завелась, кормила и поила даром, только женись, говорит! Страшная как смерть, а влюбилась как кошка!

Кашевин густо захохотал. На губах Рыкалова играла осторожная улыбка.

– Нет, думаю, надо утекать из этой благословенной Европы! – продолжал бывший владимирский помещик. – Есть и за морями жизнь, думаю. А тут как раз корабль грузится. Я туда – куда, мол, идете? Оказалось, в Мексику! Приняли меня на борт, какого есть, и пошли мы в Мексику. Не понравилось мне и в Мексике! Но прослышал я там, что неподалеку от Сан-Франциско наша, русская крепость есть. Поехал я сюда. Ну, русская-то она русская, а больше алеуты попадались. И здешнее житье не по мне! Да деваться-то некуда, вот и осел я здесь, в Сан-Франциско…

Кашевин с тоскливым стоном растер ладонями лицо. Рыкалов не перебивал – подполковник предпочитал слушать, а не говорить.

– Женился сдуру на испанке! – продолжал Кашевин с выражением крайнего изумления. – Так-то она ничего, моя Инеса, и лицом недурна, и не злая, и деньжат я за нею взял… Да на мой вкус больно черна, и опять же родни у нее много! А ребятишек мне все чернявых рожает, хоть бы один беленький, на поглядку! Вот те, брат, и вывел породу! Теперь вот мыкаюсь: там жить нельзя и тут неохота… Там – воры, взяточники, христопродавцы, здесь – убийцы, контрабандисты, а Христа им продавать незачем, оттого что здесь его никто не купит!

Он невесело усмехнулся и в два глотка осушил кувшин с вином. Подскочивший хозяин немедленно переменил опустевший сосуд на полный.

– Так отчего же ты все-таки уехал, Андрей? – облокотившись на стол, Кашевин подпер кулаками пухлые щеки, изготовляясь слушать.

Рыкалов, к тому моменту составивший мнение о собеседнике, ответил просто и с достоинством:

– Я состоял в Союзе Благоденствия. Если бы мне не удалось бежать, я бы разделил участь моих казненных товарищей.

Отняв кулаки от щек, Кашевин медленно и осторожно поставил их на стол, как будто это были два посторонних, мешавших ему предмета.

– Теперь я понимаю… – глухо произнес он. – Это я сдуру бежал, от сраму, а ты – от петли… Ведь есть же люди в России, есть! Не все ведь такие башибузуки, как я! Ну вот что моя жизнь, как посмотришь? Дома пил, по гостям ездил, сплетни развозил, над мужиками галился… Жил как свинья, даже хуже, потому что свинью зимой на колбасу пустят, а с меня и того прибытка не будет! А в это время ты с товарищами думал, как эту подлую темную жизнь иначе устроить, свет, воздух в нее пустить… И за это вас казнили, в Сибирь ссылали! Это я очень понимаю, да! Я многого не понимаю, брат, но когда передо мной человек, а когда свинья, – разберусь! Сосед у меня был по имению, тоже в тайном обществе состоял. Под домашний арест его на долгие годы засадили! Хороший был человек, хотя гордый!

– Так как же вы говорили, что можете сыскать мне повозку на Ливермор? – перебил его Рыкалов, которому хотелось завершить опасную тему.

Но Кашевин не унимался:

– Будет тебе повозка, не бойся! Дай на живого русского человека наглядеться! В последний ведь раз, быть может! И пока все не выпьешь, не пущу никуда! Шутка ли!

Он почти насильно заставил Рыкалова опорожнить кувшин, взамен которого тут же явился новый. Подполковник заметно осоловел. Кашевин же не отставал:

– Поговори со мной, брат! Я ведь вспоминать об этом буду! Мне слова тут не с кем молвить! Расскажи ты мне, как вы все хотели устроить? В Союзе вашем?

– Ну как… – Рыкалов оттянул пальцем крахмальный воротничок, в дороге ставший похожим на мятую тряпку. – Прежде всего, ликвидировать монархию и царствующую династию. И чтобы никаких поблажек! Всех Романовых, включая женщин с детьми, расстрелять в подвале Петропавловки. Русский трон может быть свергнут только в том случае, если опустеет навсегда. Затем объявить народу о республиканском правлении и ввести конституцию…

Увлекшись и опьянев, он говорил с давно забытой страстностью, не замечая, как меняется взгляд сидевшего напротив Кашевина. Внезапно тот перегнулся через стол и прошептал, обдавая Рыкалова винными парами:

– А кто стрелять-то будет? Женщин и детей? В подвале?

– Добровольцы, – немедленно ответил Рыкалов. – Их сыщется немало!

– Хотя бы и ты? – осведомился Кашевин.

– Если бы мне выпала такая честь, мог бы и я! Свержение самодержавия…

Внезапно хлынувший ему в лицо поток кислого вина прервал вдохновенную речь. Задохнувшись, Рыкалов вскочил, отряхивая сюртук.