Обмануть судьбу

Беглый холоп Ванька Болотников объявил себя воеводой царя Дмитрия – еще до того, как превратился Гришка Отрепьев в пепел. Теперь же рассылал крамольные грамоты, мутил народ, заявляя, что царь Дмитрий Иоаннович спасся. Войско стекалось к Болотникову, ведясь не столько на слухи о воскрешении Дмитрия, сколь на возможность убивать и грабить богачей. Среди этого войска затерялся рыжий Фимка.

Он, маленький и юркий, быстро выслужился перед Прокопием Ляпуновым, хитроумным рязанцем, и, как чертенок, успевал везде. Фимка вместе с пятитысячным войском вяз в слякоти под Москвой. Когда Прокопий смекнул, что крестьянский вожак долго не протянет, и с верными рязанцами взял сторону Шуйского, Фимка увязался с перебежчиками. Принял боевое крещение, зарубил троих болотниковцев.

Осенью чуть не взяв Москву, Болотников отступил к Туле, где был наголову разбит войсками Шуйского. Коварный боярский царь обещал пощадить холопа, но слова своего не сдержал. Уж больно насолил ему свирепый Болотников. Ефим привез письмецо, после которого главаря бунтовщиков в Каргополе ослепили, а потом утопили в проруби. Пермский паренек крестился, дивился жестокости человеческой и вспоминал с тоской родную деревушку, мать, Аксинью и даже беспутного пьяницу отца.

* * *

Через пару недель после похорон Василия Ворона богатые расписные сани остановились у избы.

– Встречай, матушка, дочь свою, – бросилась в объятия Анны погрузневшая старшая дочка, с трудом выпутавшись из медвежьей шкуры. – Только весть о смерти брата дошла – я в дорогу отправилась. Что с братом случилось?

Анна, с трудом сдерживая слезы, рассказала о второй потере, о том, что глава семьи оставил бренный мир. Василиса слушала и не верила. В маленьких глазах ее отражалось непонимание: отец, крепкий, шумный. И больше нет его? Приняв весть о смерти отца, она осела, как была, посреди избы. На лице ее не было слез, только кривились губы. Тихое подвывание напугало Ваську. Малец свернулся на коленях у матери, вцепился в холодную руку Аксиньи. Они втроем, как мышки, затаились в светлице, боясь предстать пред глазами громкоголосой купчихи, слушали разговор Анны и Василисы.

– Почто беды обрушились на семью? Матушка… Как же так?

– Успокойся, дочка. На все воля…

– Здравствуй, сестра. – Аксинья пересилила себя, вышла из светлицы.

– Аксинька? В гостях что ль?

Младшая окинула ее взглядом, быстро собрала узелок и ушла в свою стылую избу. Видеть шумную, нахальную сестру, слушать ее речи… Лучше с гадюками в одном овраге сидеть.

Анна долго рассказывала своей старшей дочери про все беды, что свершились в их семье за последние месяцы, пыталась смягчить вину младшей дочери.

– И отец… И Федя, горе-то какое! – На глазах Василисы застыли слезы. – Почему ж Аксинькин муж с топором бегал?

– Приревновал ее…

– Вот оно как! Из-за сестрицы-потаскухи я без отца и брата осталась! Я ей сейчас покажу!

– Не покажешь, – спокойно ответила мать. – На ночь оставайся, а следующим днем езжай домой. Слугу твоего мы в клети разместим, не переживай.

– Прогоняешь меня? Не даешь на могилке у брата и отца погоревать?

– Так завтра и погорюешь, с утра. Василиса, знаю я тебя. Нам и так худо, а твоих гневных речей нам не вынести. Познакомься лучше с племянником своим. – Вася из-за угла смотрел на громкую, богато одетую тетку, боясь приблизиться.

– Феденькин, значит. Здравствуй, невестушка, – поздоровалась Василиса с тихо подошедшей Софией. Уставилась жадно на ее родимое пятно. – А у племяша личико чистое, слава тебе, Господи.

Анна вздохнула. Нахальство Василисы не знало границ и раздражало до крайности. Но надо было терпеть и быть благодарной дочери за то, что Василиса нашла время, приехала к матери.

– Прости ты меня, доченька, – решилась она, – если обижала тебя когда-то. Не со зла я, – обняла она пышное дебелое тело старшенькой.

Василиса вытащила пригоршню монет:

– Вот деньги на сорокоуст на упокой. Пусть душа батюшки возрадуется.

Анна проглотила возражение – отцу Сергию в день похорон вручила она узелок, в завещании своем, заверенном солекамским дьяком, Василий писал, что помимо сорокоуста надобно рубль раздать милостыней и в дар александровской церкви рубль. Большие деньги.

Спозаранку Василиса принесла свое грузное тело к избе кузнеца.

– Угости хоть, – без всякого приветствия уселась в красном углу.

Аксинья молча поставила на стол постные щи и каравай хлеба.

– Цветешь все, сестрица. Погубила мужа, брата, отца, любовника… А все девочка девочкой. Как глазами-то своими бесстыжими на людей, на мать смотришь?

– А так и смотрю.

– И стыд глаза не колет? Греховодница. – Старшая сестра смаковала слова. – Родители меня тыркали… Обижали неизвестно за что… С тобой носились, будто с боярыней. А вот ты … Потаскуха! Ты! – Василиса сама себя распаляла.

– Ты бы помолчала, – ответила Аксинья и подняла глаза на сестру. Что-то сильное и уверенное было в ее взгляде. – Сидела бы ты в Великом Устюге со своим мужем толстопузым.