Обломов

– Честнейшая душа, не извольте беспокоиться! Он свое проживет, лишь бы доверителю угодить. Двенадцатый год у нас состоит на службе.

– Как же он поедет, если служит?

– Ничего-с, отпуск на четыре месяца возьмет. Вы извольте решиться, а я привезу его сюда. Ведь он не даром поедет…

– Конечно, нет, – подтвердил Обломов.

– Вы ему извольте положить прогоны, на прожиток, сколько понадобится в сутки, а там, по окончании дела, вознаграждение, по условию. Поедет-с, ничего!

– Я вам очень благодарен: вы меня от больших хлопот избавите, – сказал Обломов, подавая ему руку. – Как его?..

– Исай Фомич Затертый, – повторил Иван Матвеевич, отирая наскоро руку обшлагом другого рукава, и, взяв на минуту руку Обломова, тотчас спрятал свою в рукав. – Я завтра поговорю с ним-с и приведу.

– Да приходите обедать, мы и потолкуем. – Очень, очень благодарен вам! – говорил Обломов, провожая Ивана Матвеевича до дверей.

X

Вечером в тот же день, в двухэтажном доме, выходившем одной стороной в улицу, где жил Обломов, а другой на набережную, в одной из комнат верхнего этажа сидели Иван Матвеевич и Тарантьев.

Это было так называемое «заведение», у дверей которого всегда стояло двое – трое пустых дрожек, а извозчики сидели в нижнем этаже, с блюдечками в руках. Верхний этаж назначался для «господ» Выборгской стороны.

Перед Иваном Матвеевичем и Тарантьевым стоял чай и бутылка рому.

– Чистейший ямайский, – сказал Иван Матвеевич, наливая дрожащей рукой себе в стакан рому, – не побрезгуй, кум, угощением.

– Признайся, есть за что и угостить, – отозвался Тарантьев: – дом сгнил бы, а этакого жильца не дождался…

– Правда, правда, – перебил Иван Матвеевич. – А если наше дело состоится и Затертый поедет в деревню – магарыч будет!

– Да ты скуп, кум: с тобой надо торговаться, – говорил Тарантьев. – Пятьдесят рублей за этакого жильца!

– Боюсь, грозится съехать, – заметил Иван Матвеевич.

– Ах ты: а еще дока! Куда он съедет? Его не выгонишь теперь.

– А свадьба-то? Женится, говорят.

Тарантьев захохотал.

– Он женится! Хочешь об заклад, что не женится? – возразил он. – Да ему Захар и спать-то помогает, а то жениться! Доселе я ему все благодетельствовал: ведь без меня, братец ты мой, он бы с голоду умер или в тюрьму попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так ведь ни в зуб толкнуть – все я! Ничего не смыслит…

– Подлинно ничего: в уездном суде, говорит, не знаю, что делают, в департаменте то же; какие мужики у него – не ведает. Что за голова! Меня даже смех взял…

– А контракт-то, контракт-то каков заключили? – хвастался Тарантьев. – Мастер ты, брат, строчить бумаги, Иван Матвеевич, ей-богу, мастер! Вспомнишь покойника отца! И я был горазд, да отвык, видит бог, отвык! Присяду: слеза так и бьет из глаз. Не читал, так и подмахнул! А там и огороды, и конюшни, и амбары.

– Да, кум, пока не перевелись олухи на Руси, что подписывают бумаги не читая, нашему брату можно жить. А то хоть пропадай, плохо стало! Послышишь от стариков, так не то! В двадцать пять лет службы какой я капитал составил? Можно прожить на Выборгской стороне, не показывая носа на свет божий: кусок будет хороший, не жалуюсь, хлеба не переешь! А чтоб там квартиры на Литейной, ковры да жениться на богатой, детей в знать выводить – прошло времечко! И рожа-то, слышь, не такая, и пальцы, видишь, красны, зачем водку пьешь… А как ее не пить-то? Попробуй! Хуже лакея, говорят: нынче и лакей этаких сапог не носит и рубашку каждый день меняет. Воспитание не такое – все молокососы перебили: ломаются, читают да говорят по-французски…

– А дела не смыслят, – прибавил Тарантьев.

– Нет, брат, смыслят: дело-то нынче не такое; всякий хочет проще, все гадят нам. Так не нужно писать: это лишняя переписка, трата времени; можно скорее… гадят!

– А контракт-то подписан: не изгадили! – сказал Тарантьев.

– То уж, конечно, свято. Выпьем, кум! Вот пошлет Затертого в Обломовку, тот повысосет немного: пусть достается потом наследникам…

– Пусть! – заметил Тарантьев. – Да наследники-то какие: троюродные, седьмая вода на киселе.

– Вот только свадьбы боюсь! – сказал Иван Матвеевич.

– Не бойся, тебе говорят. Вот помяни мое слово.

– Ой ли? – весело возразил Иван Матвеевич. А ведь он пялит глаза на мою сестру… – шопотом прибавил он.

– Что ты? – с изумлением сказал Тарантьев.

– Молчи только! Ей-богу, так…

– Ну, брат, – дивился Тарантьев, насилу приходя в себя, – мне бы и во сне не приснилось! Ну, а она что?

– Что она? Ты ее знаешь – вот что!

Он кулаком постучал об стол.

– Разве умеет свои выгоды соблюсти? Корова, сущая корова: ее хоть ударь, хоть обними – все ухмыляется, как лошадь на овес. Другая бы… ой-ой! Да я глаз не спущу – понимаешь, чем это пахнет!

XI

«Четыре месяца! Еще четыре месяца принуждений, свиданий тайком, подозрительных лиц, улыбок! – думал Обломов, поднимаясь на лестницу к Ильинским. – Боже мой! когда это кончится? А Ольга будет торопить: сегодня, завтра. Она так настойчива, непреклонна! Ее трудно убедить…»