Обломов

«Ах ты, боже мой, сейчас явится!» – думал Обломов, отирая пот на лбу.

– Ну, пожалуйста, поди погуляй, тебя просят! На вот двугривенный: выпей пива с приятелем.

– Я лучше на крыльце побуду: а то куда я в мороз пойду? У ворот, пожалуй, посижу, это могу…

– Нет, дальше от ворот, – живо сказал Обломов, – в другую улицу ступай, вон туда, налево, к саду… на ту сторону.

«Что за диковина? – думал Захар. – Гулять гонит; этого не бывало».

– Я лучше в воскресенье, Илья Ильич…

– Уйдешь ли ты? – сжав зубы, заговорил Обломов, напирая на Захара.

Захар скрылся, а Обломов позвал Анисью.

– Ступай на рынок, – сказал он ей, – и купи там к обеду…

– К обеду все куплено; скоро будет готов… – заговорил было нос.

– Молчать и слушать! – крикнул Обломов, так что Анисья оробела.

– Купи… хоть спаржи… – договорил он, придумывая и не зная, за чем послать ее.

– Какая теперь, батюшка, спаржа? Да и где здесь ее найдешь…

– Марш! – закричал он, и она убежала. – Беги что есть мочи туда, – кричал он ей вслед, – и не оглядывайся, а оттуда как можно тише иди, раньше двух часов и носа не показывай.

– Что это за диковина! – говорил Захар Анисье, столкнувшись с ней за воротами. – Гулять прогнал, двугривенный дал. Куда я пойду гулять?

– Барское дело, – заметила сметливая Анисья, – ты подь к Артемью, графскому кучеру, напой его чаем: он все поит тебя, а я побегу на рынок.

– Что это за диковина, Артемий? – сказал Захар и ему. – Барин гулять прогнал и на пиво дал…

– Да не вздумал ли сам нализаться? – остроумно догадался Артемий. – Так и тебе дал, чтоб не завидно было. Пойдем!

Он мигнул Захару и махнул головой в какую-то улицу.

– Пойдем! – повторил Захар и тоже махнул головой в ту улицу.

– Экая диковина: гулять прогнал! – с усмешкой сипел он про себя.

Они ушли, а Анисья, добежав до первого перекрестка, присела за плетень, в канаве, и ждала, что будет.

Обломов прислушивался и ждал: вот кто-то взялся за кольцо у калитки, и в то же мгновение раздался отчаянный лай и началось скаканье на цепи собаки.

– Проклятая собака! – проскрежетал зубами Обломов, схватил фуражку и бросился к калитке, отворил ее и почти в объятиях донес Ольгу до крыльца.

Она была одна. Катя ожидала ее в карете, неподалеку от ворот.

– Ты здоров? Не лежишь? Что с тобой? – бегло опросила она, не снимая ни салопа; ни шляпки и оглядывая его с ног до головы, когда они вошли в кабинет.

– Теперь мне лучше, горло прошло… почти совсем, – сказал он, дотрогиваясь до горла и кашлянув слегка.

– Что ж ты не был вчера? – спросила она, глядя на него таким добывающим взглядом, что он не мог сказать ни слова.

– Как это ты решилась, Ольга, на такой поступок? – с ужасом заговорил он. – Ты знаешь ли, что ты делаешь…

– Об этом после! – перебила она нетерпеливо. – Я спрашиваю тебя: что значит, что тебя не видать?

Он молчал.

– Не ячмень ли сел? – спросила она.

Он молчал.

– Ты не был болен; у тебя не болело горло, – сказала она, сдвинув брови.

– Не был, – отвечал Обломов голосом школьника.

– Обманул меня! – Она с изумлением глядела на него. – Зачем?

– Я все объясню тебе, Ольга, – оправдывался он, – важная причина заставала меня не быть две недели… я боялся…

– Чего? – спросила она, садясь и снимая шляпу и салоп.

Он взял то и другое и положил на диван.

– Толков, сплетней…

– А не боялся, что я не спала ночь, бог знает что передумала и чуть не слегла в постель? – сказала она, поводя по нем испытующим взглядом.

– Ты не знаешь, Ольга, что тут происходит у меня, – говорил он, показывая на сердце и голову, – я весь в тревоге, как в огне. Ты не знаешь, что случилось?

– Что еще случилось? – спросила она холодно.

– Как далеко распространился слух о тебе и обо мне! Я не хотел тебя тревожить и боялся показаться на глаза.

Он рассказал ей все, что слышал от Захара, от Анисьи, припомнил разговор франтов и заключил, сказав, что с тех пор он не спит, что он в каждом взгляде видит вопрос, или упрек, или лукавые намеки на их свидания.

– Но ведь мы решили объявить на этой неделе ma tante, – возразила она, – тогда эти толки должны замолкнуть…

– Да; но мне не хотелось заговаривать с теткой до нынешней недели, до получения письма. Я знаю, она не о любви моей спросит, а об имении, войдет в подробности, а этого ничего я не могу объяснить, пока не получу ответа от поверенного.

Она вздохнула.

– Если б я не знала тебя, – в раздумье говорила она, – я бог знает что могла бы подумать. Боялся тревожить меня толками лакеев, а не боялся мне сделать тревогу! Я перестаю понимать тебя.

– Я думал, что болтовня их взволнует тебя. Катя, Марфа, Семен и этот дурак Никита бог знает что говорят…

– Я давно знаю, что они говорят, – равнодушно сказала она.

– Как – знаешь?

– Так. Катя и няня давно донесли мне об этом, спрашивали о тебе, поздравляли меня.

– Ужель поздравляли? – с ужасом спросил он. – Что ж ты?

– Ничего, поблагодарила; няне подарила платок, а она обещала сходить к Сергию пешком. Кате взялась выхлопотать отдать ее замуж за кондитера: у ней есть свой роман…

Он смотрел на нее испуганными и изумленными глазами.