Обличитель

— Нет, ты мне скажи, — все-таки не унимался Гуляев, — ты мне скажи, на какие капиталы ты дома построил, на какие деньги степь купил, от каких достатков гуртами торгуешь?..

— Наживи ты, Михалыч, и ты заторгуешь, — слабо смеялся дедушка.

Гуляев плюнул и негодующе поднял обе руки кверху.

— Будь ты проклят, окаянный душегубец!.. Да будут прокляты твои нечистые деньжищи!.. Горе тебе, нераскаянному грешнику… Вспомяни мои слова: горе тебе… Сгниет богатство твое и рассеется по ветру аки дым… Исчахнет и пропадет отродье твое греховное, и тернием зарастет могила твоя, и душа твоя окаянная ввергнется во ад, и слава твоя пройдет туманом…

— Бог с тобой, Михалыч, — бормотал испуганно дедушка.

— До конца живота моего бог во мне…

— За что ж ты лаешься-то?.. Ах, Михалыч, Михалыч…

— Кто сжег младенца безгрешного ради наживы нечестивой? — подступал Гуляев к дедушке, — от кого работник Еремей калязинский задушился? Кто у сызранского купца бумажник из-под подушки вытащил?.. Кто у дергачевского дворника жену опутал? По чьим наветам она мужа подушкой задушила?.. По чьему попущению в Сибирь пошла?.. Все твои грехи, Назар.

Все с ужасом внимали длинному перечню дедушкиных преступлений, по-видимому досконально известных бушующему Гуляеву… А Гуляев продолжал:

— Ты думаешь, спростa Терешка-то твой отцовские денежки пo ветру разматывает, блудниц да плясунов одаривает? Ты думаешь, спроста Максим-то твой как свеча тает? — указал он на чахлого Максима Назарыча, беспокойно поглядывавшего на дверь, — нет, окаянный! то господь бог тебя наказует… то грехи твои на детях отзываются!.. Покайся, пока не поздно, старый пес… Не разводи грехов… Не вем бо ни дне, ни часа, в онь же при-идет.

Ахулкин, шумно негодуя, уходил из лавки. Максим Назарыч лебезил перед ним, что-то горячо объясняя… Присутствующие шептались и сокрушительно вздыхали. Все были без шапок. Гуляев, в суровой позе, величаво стоял над Назаром Кузьмичом. Фигура его резко отличалась от толпы громадным ростом и полубиблейским костюмом. Назар Кузьмич угрюмо поникнул головою под градом страшных укоризн… Серебристые, слегка кудрявые волосы его свесились на очки, костлявые пальцы нервно сжимали палку, губы беззвучно шевелились… Он и не пытался защищаться.

Вбежал запыхавшийся городовой. Он спешно растолкал толпу и, схватив Гуляева под руку, повел его к дверям. Гуляев не сопротивлялся и, гордо подняв свою косматую голову, прикрытую страшной шапкой, торжественно шел около мизерного солдатика, расточая свои грозные речи:

— Приидет Сильный и воздаст каждому по делам его: и мытарю, и мздоимцу, и блуднику, и фарисею…

Наконец голос Гуляева не стал слышен в лавке. Все как-то разом повеселели и заговорили. Тяжелое впечатление понемногу остывало. Разнородные толки послышались… Ругали бездействие полиции, громко изъявляли негодование, а втихомолку хвалили Гуляева и благоговели пред его беззаветной смелостью… Многие радовались, что укоры обличителя на этот раз миновали их, и давали себе слово избегать неприятной встречи… Три-четыре бедняка, затесавшихся в толпу, ехидно перемигиваясь, улыбались… Максим Назарыч, бледный и встревоженный, тщетно старался овладеть собою и принять прежнюю позу ловкого торгаша. Дедушка по-прежнему сидел понурив голову и сокрушительно вздыхал, судорожно барабаня пальцами по ручке кресел…

В пылу разговора в дверях показалась сдержанно смеющаяся физиономия приказчика.

— Гуляев теперь Андрей Ликсеича срамят-с, — сказал он нам.

Мы высыпали из лавки. Против огромного домины первейшего N*** богача, Склянкина, стоял Гуляев и, с силою удерживая на одном месте городового, обличал Склянкина, трусливо выглядывавшего в одно из громадных окон первого этажа.

— Помни мое слово, Андрюшка! пропадешь ты с своими деньжищами… Бог скупцам не мирволит… И грабителям не мирволит… И лихоимцам не мирволит… Ты за что анадысь всей семьей невестку-то порол?..

Городовой упорно тащил Гуляева, но все его усилия оставались бесплодными… Наконец Гуляев тихо двинулся, все оглашая морозный воздух восторженными речами и негодующе потрясая костылем… У лавок, противоположных дому Склянкина, трусливо сновали кучки приказчиков, тихо пересмеиваясь и ехидно толкуя о порке Ольги Михайловны, невестки Склянкина, местной красавицы и львицы… Фигуры Склянкина уже не было видно в светлых стеклах окна.

С улицы, по которой вели Гуляева, проходящих и разъезжающих словно метлой смело: спешили прятаться в дворы, сворачивать в переулки… Лишь простые люди — бедные, оборванные мещане да заморенные торговки бодро шли навстречу Гуляеву и радушно здоровались с ним: по-видимому, гроза местных тузов был для них свой человек.

Вечером я был в клубе. Играли в карты. Один из партнеров обратился ко мне:

— Вы слышали? Гуляев сегодня несказанно срамил Ахулкина.

— Не только слышал, но был очевидцем… Он его какой-то казной все попрекал?

— А винокуренный-то завод! Он ведь ворует на нем страшно…

Я рассказал про обличенье Галдеева и Склянкина. Все посмеялись. Один из партнеров был исправник. Кто-то обратился к нему:

— Что вы его не смирите?