Облава

Покуда они ругали его на все корки за то, что он не сказал, кто ранен, и гадали, кто пострадал и как, на шоссе показалась двигавшаяся им навстречу черная молчаливая кучка всадников. Пашко испугался, подумав, что это новая облава, что у него хотят отобрать мертвых, спрятать их куда-нибудь или осквернить. Вынув из кармана бумагу с подписью итальянского майора, он решил сослаться еще и на Филиппа Бекича, и на свидетелей, которые слышали и видели… Однако вскоре выяснилось, что ничего этого не нужно: это не облава и Рико Гиздич здесь ни при чем, просто родственники Маркетича Нишичи и Дреевичи из Любы, услыхав, что Вуле Маркетич убит, задумали его разыскать и похоронить.

Собралось их человек двадцать, чтобы сообща защищаться, если дойдет до расправы, и по-братски разделить возможную кару. По дороге они свернули в Дол, к Ериничам, дядьям Раича Боснича, чтобы и их склонить принять участие в этом деле. Убедить их оказалось непросто, но труд не пропал даром: благодаря родственным связям Ериничей с Груячичами, Алексой Брадаричем и другими главарями, теперь никто не решился бы соваться в дела Ериничей; а если бы кто и рискнул, всегда нашлись бы защитники, которые бы никого не дали в обиду.

Все они принялись благодарить Пашко за то, что тот избавил их от трудного пути и мучительных поисков по Рогодже. Он смотрел на них в недоумении: что это, подвох или сон? Давно уж он ни от кого не слышал слов одобрения, похвалы и благодарности, откуда вдруг такая перемена? Пашко привык к тому, что в глазах всех он белая ворона, сумасшедший, старый дурак, тщетно борющийся с драконами, которые его терпят только потому, что видят, какой он слабый, чокнутый и что он ничем не может им повредить. Давно прошло то время, когда он думал, что все это изменится, когда верил, что в людях, в народе еще сохранилось что-то человеческое, исконное, что они способны иногда думать не только о себе, о барышах и грабежах, способны беречь свою честь, способны сказать «нет» и повернуть в сторону, противоположную облавам, — к братству людей. Изо дня в день его вера в людей меркла, пока совсем не угасла. И вот сейчас вдруг начала оживать, хоть он и боролся с этим чувством, боясь обмануться снова.

— Так-то оно так, — сварливо пробурчал Пашко. — Я вам удружил, чтобы вы не блуждали ночью по туретчине. А теперь вы мне должны удружить.

— Как же нам тебе удружить?

— Видите, я устал, еле на ногах держусь, не могу я возить мертвых туда-сюда. Похороните их всех у себя на кладбище, а?

— А чего же? Грех их разделять. Вместе погибли, вместе пусть и почиют. Места на кладбище хватит.

— Нужно достать кирки, лопаты, выкопать могилы.

— Это, по крайней мере, мы умеем. Только и знаем, что лучших хороним, дело привычное.

— И фонари надо загодя раздобыть, луна может подвести.

— И фонари у нас есть. Ступай домой, отдохни, довольно ты потрудился.

Нет, он не станет отдыхать. Во всяком случае, пока не убедится, что дело сделано на совесть, — раз нет гробов, пусть хоть могилы будут сухие и глубокие. И он двинулся вместе со всеми через Старчево, мимо Ластоваца и Дола. По земле за ними тянулся собачий брех, а по небу — тучи. Поднялся ветер, окреп и понес ледяную пыль, — вой, стоны и предсмертные крики вздымались и кружились в высоте. Луна помутнела. Время от времени налетала вьюга, скрывая дорогу, даже пальца перед глазами не увидишь; потом снова открывалась мирная даль гор и траурное шествие деревьев на них. И Пашко чудится, будто это не деревья, а матери, обездоленные облавой, идут отыскивать и оплакивать убитых сыновей. Некоторые причитают, те, что позади, плачут навзрыд. Они далеко, и поэтому их не слышно, только ветер подхватит иногда ворох материнских воплей, поднимет их над плоскогорьем и высыплет на дорогу, по которой везут погибших.

Ериничи наконец согласились не отделять Раича Боснича от товарищей. На кладбище в Любе Пашко выбрал место и показал, где копать могилы. Потом выпил рюмку ракии, повернулся спиной к ветру, уселся и стал смотреть, как Нишичи, Дреевичи и Ериничи разгребают лопатами снег и долбят мотыгами замерзшую землю. Не щадят себя, не отлынивают, чуть устанет один — его тотчас сменяет другой. И не потому, что торопятся, нет, хочется им отблагодарить Вуле Маркетича и его товарищей, отдать долг хотя бы мертвым, если не могли это сделать живым. Чернеет земля на лопатах, пахнет пахотой. Пашко впал в полусон — ему кажется, что он в поле. Но пашут не вширь, как обычно, а вглубь — потому что и семена, которые туда опустят, и плоды, которые из них вырастут, совсем иные. Семена эти, дающие плоды человеческой доброты, душевности, чести и милосердия, должны пустить глубокие корни, потому что эти высокие и красивые человеческие достоинства пышно расцветают и вызывают ярую ненависть драконов, земных и небесных. Не иссякает злоба драконов, злых нечистей и самого Князя Тьмы, насылают они на эти деревья непогоду, громы, дожди и град. Град рвет побеги, ветер уносит их в овраги, но стоит нечестивцу только понюхать оторванную веточку, и он избавляется от проклятого наследия природы…