Обладатель

Иванович Юрий Обладатель

ПРОЛОГ

Иван Загралов ненавидел табачный дым. Хотя и сам почти всю жизнь, начиная с пятилетнего возраста, покуривал с достаточным удовольствием. Но вот когда бросил четыре года назад, с той поры как отрезало: некогда приятный аромат истлевшего табака стал восприниматься как непереносимая вонь. Аналогично, с презрением он стал относиться и к курильщикам. И старался с тех пор даже по улице рядом с ними не идти. Вот только сегодня, будучи в гостях, да ещё и при сложившихся жизненных обстоятельствах, свои законы диктовать, было не с руки. Ничего не оставалось, как молча скрипеть зубами, проклинать судьбу, да пытаться залить возмущённое сознание дешёвой водкой.

Увы! Водка помогала слабо!

Поэтому последние полчаса Ивану, которого ещё не так давно чаще величали "господин Загралов", стало совсем дурно, в этом прокуренном, зловонном и жарком подвале. И он еле дождался, пока его собутыльники, они же добрые, приютившие его хозяева данной конуры, впадут в бессознательный сон от явно лишней дозы алкоголя. Погасил свет, банально выкрутив свисающую на тонком проводе с потолка лампочку, и бросился к наглухо закрытому, расположенному под самым потолком окошку. Чтобы его раскрыть, пришлось взгромоздиться на два ящика из-под стеклотары, но затраченные усилия того стоили. В лицо подул свежий, влажный воздух, и грудь спазматически вздрогнула, набирая как можно больше живительного кислорода.

Уснувшие хозяева подвала, многозвучно, но кратко именуемые Егорыч и Панфа, ещё с первого предложения "…открыть проветрить", чуть не взбеленились. Еле удалось их потом успокоить разлитой по стаканам водкой и утверждением, что, дескать, пошутил. По их словам получалось, что в мрачном дворе и в квартирах вокруг него жили одни вурдалаки, злобные чудовища и самые скандальные монстры вселенной. И лишь один проблеск света наружу может обрушить массу неприятностей на милых, добрых и таких непритязательных к жизни существ, как они. После третьего стакана, ссутулившийся Егорыч шёпотом поведал, что во дворе уже массу несчастных и зарезали, и пристрелили, и на кусочки растерзали. И заглядывать туда даже в дневное время – "…мурашки по телу лошадками скачут!"

Ну а малохольный с виду Панфа, уже совсем не соображая после пятого стакана, пустился в философские изречения, как раз соответствующие его внешнему виду:

– Если хочешь долго жить – далеко не ходи! А те, кто много знали о тех вурдалаках – уже молчат, развеянные прахом. Меньше шевелишь копытами – крепче спишь. Хочешь с нами жить-дружить – надо водкой дорожить. Наливай… Осторожней!

И окошко, к удивлению, было закрыто наглухо. Мало того что двойное, так между рамами вплотную оказался набит сложенный матрас, а снаружи стоял ещё и тонкий лист жести, прижатый изнутри рамой. То есть со двора кто бы ни заглядывал, подумал, что тут тыщи лет никто не бывал. Кто бы ни прислушивался – ни единого вопля бы не услышал, хоть бы в этом подвале кого пытали или убивали.

При последней мысли, Иван невесело скривился:

"Вряд ли эти бомжи на такое способны. Обокрасть кого по пьяни, да собутыльнику все карманы вычистить от лишней мелочи – запросто. А на что-то страшное они не пойдут никогда…, вот потому здесь и проживают… И я такой же…, скоро стану…"

Грудь вздымалась, дышала вольготно. Взгляд мимолётно пытающийся выхватить из ночной полутьмы хоть что-то, натыкался на горки подтаявшего снега, груды гнилых деревянных ящиков, остовы нескольких мусорных баков и перекосившуюся будку не то в виде газетного киоска, не то деревенского туалета. Хотя ещё и не было двенадцати, но ни единого звука снаружи не долетало. Тишина казалась такой ощутимой и густой, что вроде даже слышался шорох редких, падающих снежинок. А значит, живущие в квартирах соседи ни в коей мере не могли считаться мировым злом, стремящимся затопить своим ядом растления не только все подвалы, но и первые этажи. Процент скандальных упырей, здесь, похоже, стремился к нулю. Да и судя по запустению двора, сюда никто не наведывался с прошлой осени.

За спиной у застывшего любителя чистого воздуха что-то скрипнуло, зашуршало, и после глухого удара послышалось неразборчивое ругательство. Иван скорей для успокоения совести, чем волнуясь, направил на звуки лучик маленького фонарика, который составлял значительную часть всего его теперешнего имущества. Егорыч, свалившись с узкого лежака вместе с одеялом, теперь лежал на полу, на животе, и нисколько не заморачивался понижающейся температурой. Его крепкий сон и на мгновенье не прервался от падения. Скорей его организм инстинктивно сам выискивал места посвежей.

Уже в который раз скорбно улыбнувшись, Загралов погасил фонарик, уложил его в карман куртки, и, развернувшись к окну, решил:

"Пора и мне спать. А завтра…, завтра будет видно…"

Но не успел он подхватить вставленную в щель между кирпичами заслонку из жести, как началось.