Обитель

— Грех, о котором промолчите на исповеди, так и останется нераскаянным, а значит и непрощенным — и утащит вас в ад! Кайтесь!

Лагерники взревели. Почти все плакали и причитали. Но и за этим воем всё равно слышался колокольчик, ледяным крючком зацепивший каждого — кого за губу, кого за кадык, кого за лопатку, кого за кожу на животе.

— Мы перечислим грехи человеческие, а вы раскаивайтесь и говорите «грешен», — взмахнув рукой с зажатым в ней крестом, велел владычка Иоанн.

— Повторяйте за мною: исповедаю аз многогрешный… Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу… вся согрешения моя… и вся злая моя дела, яже содеял во все дни жизни моей… яже помыслил даже до сего дня, — звонко продолжал батюшка Зиновий.

В церкви раздались жалобные голоса, спотыкающиеся и путающиеся.

— Прости мя, Отче, согрешил неимением любви к Богу и страха Божия, — диктовал владычка.

— Грешен! — прокричал каждый лагерник.

«Я», — молча отвечал Артём, и рыбы ярились ещё сильнее, пытаясь вырваться наружу из него.

— Согрешил гордостью, в том числе: несмиренностию духа, нежеланием жить по воле Божией, самоволием, самочинием, самомнением, — выкрикивал батюшка Зиновий.

«Я», — снова кивнул Артём, осклабившись.

— Согрешил неисполнением заповедей Божиих.

— Каюсь! — кричали лагерники, не видя и не узнавая друг друга, зато всякий миг слыша бешеный колокольчик.

— Согрешил кумирослужением!

«…А то», — крутясь на своих нарах, словно его всего мылили в сорок злых и мокрых рук, соглашался Артём.

— Согрешил чрезмерным упованием на Божие долготерпение, в том числе попущением себе всяческих грехов! — выкрикивали священники, чьих голосов было уже не различить.

— Грешен! — орали лагерники. — Каюсь!

— Согрешил тщеславием, многоглаголанием, честолюбием!

«Здесь я! Здесь!» — отзывался на всякий грех Артём, не ведая и не желая раскаяния в них.

— Согрешил маловерием, в том числе отсутствием мира Христова в душе!

«В том числе, да! — внутренне хохотал Артём. — В том числе!»

— Грешен! — вскрикивали лагерники с той же страстью, с которой орали «Здра!» начальству.

— …Неблагодарностью к Богу!

— …Дурной печалью и унынием!

— Согрешил нетерпением посылаемых Господом испытаний, в том числе нетерпением скорбей: голода, болезней, холода!

«Мёрзну! — с бесноватой радостью соглашался Артём. — Хочу жрать и мёрзну!»

— Согрешил ненадеянием на спасение… недоверием к милосердию Божию…

«Не верил», — кивал Артём с тем бесстыдным лицом, с которым пьяница ждёт у кабака, что ему нальют.

— …Помыслами и попытками самоубийства…

— Прости мя, Отче! — выкрикнул кто-то. — Пытался удушиться! Верёвкой за шею!

— Согрешил поминанием имени Божия всуе… грязной, матерной бранью…

— Грешен! — голосили то там, то тут в ответ.

Каждое слово звучало гулко, словно удваиваясь за счёт заключённого внутрь эха.

— …Неисполнением обетов пред Богом…

— …Самооправданием…

— …Неблагоговейным отношением к иконам и святыням…

— …Непочитанием церковных праздников…

— …Осуждением священников…

— …Нерадением к молитве…

— Стыдился исповедать себя христианином, в том числе стыдился налагать на себя крестное знамение и носить нательный крест!

«Я! — неустанно повторял Артём. — Я здесь! Я! Какое богатство у меня! Весь как в репьях! Как в орденах! Да есть ли такой грех, которого не имею?»

Ор стоял, как на скотобойне.

Даже беспризорник пристроился ко всем в хвосте и, задирая вверх беспалые руки, требовал кулёшика — верно, ему казалось, что и все остальные просят жрать.

В стороне чернел глазами не участвовавший ни в чём Хасаев: как будто тут была звериная свадьба, а сам он оказался другой породы.

— Согрешил неимением любви к ближнему! — провозгласил владычка, надрывая голос.

«Мать погнал!» — восклицал Артём, руками придерживая бунтующих рыб в животе и в груди.

— Не посещал больных, не помогал нуждающимся, скупился на милостыню, осуждал нищих!

«Да, да, да — и леопардов, и слабых, и больных, и всех — презирал!» — помнил Артём и сыпал всем этим, как крупной монетой, на прилавок.

— Виновен!.. Я виновен!.. Каюсь! — отхаркивались люди на коленях.

— Согрешил нерадением о спасении ближнего!

— Да! Батюшка, спаси! Прости, Господи! — надрывались люди, обескураженные своей греховностью.

— …Непочитанием старших.

Артём готов был перевернуться на бок и, свесившись головой, плюнуть в лицо Василию Петровичу, лежащему на дне, — но побоялся, что рыбы разорвут его на части изнутри.

Согрешил ненавистью и злобой, зложелательством, злорадством. Да. Гневом. Да. Проклял близкого или дальнего. Да. Согрешил сплетнями. Да. Согрешил завистью. Да. Ложью. Да. Хвастовством. Да. Осуждением. Да. Лестью. Да. Издевательством и бесстыдством. Да. Подслушивал и подглядывал чужие тайны. Да, да, да.

— Согрешил вольным или невольным убийством! — огласил батюшка Зиновий.

«Как на аукционе! — в голос засмеялся Артём. — Беру! Беру и это! Вольным убийством — я, мне, моё!»

— Владычка! — как брошенный в огонь, взвыл кто-то. — Я зарезал жену!

Все смолкли, но совсем ненадолго.

— Расстрелял жидка! — прохрипел ещё один.

— Боже мой, я ограбил и убил старуху! — сознался третий.

— Задушил ребёнка! Помилуй! Всеблагой! Молю!