Обезьяны

Мало того, присутствие Джорджа задавало новый угол зрения на компашку, и становилось наконец ясно, что на самом деле это просто группка испорченных детей, которые, едва взрослые отвернутся, принимаются играть в гадкие, жестокие игры.

– Значит, я собираюсь пройти пешком, – говорил Стив Брейтуэйт, – от атомной электростанции в Дунрее [52]до самого Манчестера, и весь путь будет пролегать прямо под электропроводами. Кен же будет делать аудио– и видеозапись происходящего…

– А для чего это все? – перебила девушка.

– Для того, о моя юная – и малообразованная – леди, – угрожающе-обиженным тоном сказал Джордж Левинсон, – чтобы испытать на своей шкуре, что такое разные виды параллакса. Не так ли, Стив?

– Именно так. Два параллакса, зрительный параллакс, порождаемый опорами линий электропередач – тем, как они выставлены, как они распространяют по стране само понятие энергии…

– Цитируешь мою – еще не написанную – статью в каталоге? – взял свою нотку Фиджис.

– И, конечно, параллакс энергии как таковой. По мере того как я буду впитывать все это исключительно разрушительное излучение, по мере того как ядра моих клеток начнут расщепляться, я сам, напротив, постепенно перейду в состояние истинного синтеза, и перед моим взором откроется подлинная перспектива, я увижу саму природу энергии, сырой энергии, как она работает в нашем обществе. Понимаешь?

– Ни черта я не понимаю, – плюнула в ответ девушка. – По-моему, все это полная херня. Полная дурацкая херня. Это не искусство, это говно. Говенное говно, сортирное искусство. Такая херня может прийти в голову всякому, кто садится посрать, но только настоящий дебил, встав с унитаза и вытерев задницу, выйдет из сортира и в самом деле сделает то, что придумал. Это говно.

– Похоже, девушка считает, что наши с тобой идеи – говно, – сказал Стив брату. Кен затянулся сигаретой и скосил глаз в сторону девушки, весьма сексуальной – в лиге по сексуальности она была бы тяжеловесом. Длинные черные волосы, неопределенно-евразийские черты лица, губы, которые, казалось, укусила пчела, нет, на такие губы пчелы должны слетаться, как на матку.

– Возможно, она и права, – ответил Кен, помолчав. – Это же пока только общая идея.

Саймон чувствовал себя неловко, вдвойне неловко. Во-первых, он был полностью согласен с девушкой – все, что делают Брейтуэйты, это сортирное искусство. Годное только на то, чтобы спустить его в унитаз. И даже после этого следы на стенках воображаемого унитаза придется долго драить щеткой, чистить самым настоящим «Доместосом». Все, что делали братья, полная херня, еще более никому не нужная, чем синтез шелкографии с фотогравюрой, который они до того обсуждали с Джорджем. Во-вторых, он чувствовал себя неловко, потому что был не прочь трахнуть эту девицу. Нет, не так, он хотел увести ее отсюда, куда-нибудь, где тихо и никого нет. Там бы он узнал про нее все – ее мысли, ее надежды, ее девчачьи воспоминания, а потом занялся бы с ней любовью с такой виртуозностью, что никто в целом мире не смог бы его превзойти. Бесконечный поиск, бесконечная вариация на тему факта любви. Той глубокой любви, какую он к ней испытывал. 0-го-го, подумал Саймон, экстази начинает действовать.

И почему он опять вспомнил о детях? Почему именно сейчас, когда он, казалось, мог на время позабыть о них, почему именно сейчас их запах, их образ скрыл от его глаз эту девушку? Где они? В своих кроватках в Браун-Хаусе, в Оксфордшире. Спят под стегаными одеялами в цветочек, их слюнявые ротики выдыхают и вдыхают, сама сладость. В гудящем баре, разъедаемый химической дисторсией, теснимый чем-то неясным в своем колотящемся сердце, он увидел, как к нему ползут три пуповины, как они обвиваются вокруг мебели, взбираются на плечи журналистов и телепродюсеров, вызмеиваются по полу и сходятся в одной точке – в нем, угрожая вывернуть его наизнанку его же собственным чувством, желанием быть с ними рядом.

Что он делает здесь с солнечными детьми, совершенно ему чужими, на кого он бросил собственных? Он снова поглядел на Сару, она наклонилась к девушке, еще больше оттесняя ее от парня, которого обрабатывал Джордж, славящийся блеском своих костюмов и тупостью техники. Что он тут забыл? Что тут забыл Джордж? Он слишком высок и слишком стар для компашки, этот продавец картин, он все время вытянут в струну, его прилизанные крашеные волосы, закрывающие лоб, его овальные очки и развесистый галстук выдают человека, которому ну совершенно нечего делать в здешних яслях для двухлеток. Видеть его здесь – все равно что видеть здесь Джин. Джин, которая глядела бы на Саймона из-под прямой челки глазами, налитыми религиозным почти-что-рвением.