Обещание

Ее лицо светилось нежностью, покоем и светлым чувством собственного достоинства. Она была молода, но в то же время удивительно проницательна. Казалось, она не по годам рано разделила свои темные локоны строгим пробором, какой обычно носили матроны; темное платье закрывало округлые плечи от самой шеи — оно еще большое оттеняло ее лицо, излучавшее отрадный свет. Она напоминала городскую мадонну: было что-то монашеское в ее закрытом платье, а доброта делала каждое ее движение по-матерински заботливым. Женщина плавно шагнула к нему, и ее улыбка сорвала благодарность с его нерешительных уст.

— У меня к вам одна просьба, первая просьба в первый же час знакомства. Я знаю, как посторонним людям сложно жить вместе. Тут может помочь лишь одно — откровенность. Вот почему я прошу вас говорить мне прямо, если вас стеснит какое-либо обстоятельство, обременит чье-то отношение или окружающая обстановка. Вы помогаете моему мужу, а я его жена, это должно объединить нас, так давайте будем откровенны друг с другом.

Он пожал ей руку — они заключили договор. И в ту же минуту он почувствовал привязанность к ее дому. Роскошь перестала враждебно давить на него, напротив, он начал воспринимать ее как необходимый фон благородства, которое приводило в гармонию все враждебное, запутанное и противоречивое. Лишь со временем он обнаружил, что роскошь в этом доме подчинена высшему порядку, созданному благодаря художественному вкусу хозяйки, он чувствовал, как спокойный ритм бытия проникал и в его собственную жизнь, в его собственные слова. Он испытывал странное успокоение: из всех его мучительных, острых и тяжелых переживаний ушла злоба, исчезла раздражительность. Мягкие ковры, обитые тканями стены и цветные гардины будто поглощали свет и шум улицы. Он понимал, что этот порядок возникает не сам по себе, что его создает тихая женщина с неизменно-доброй улыбкой. То, что вначале казалось ему волшебством, в последующие недели и месяцы было им вполне осознано: со сдержанным чувством такта хозяйка постепенно, без принуждения, вводила его во внутренний уклад дома. Она оберегала его, но не стерегла, и он ощущал предупредительное внимание, окружившее его, будто издалека. Его малейшие пожелания, стоило ему едва намекнуть о них, исполнялись, словно по велению доброго домашнего духа, которого невозможно было отблагодарить. Как-то вечером, листая папку с гравюрами, он выразил безмерное восхищение «Фаустом» Рембрандта — и через два дня обнаружил репродукцию в рамке над своим письменным столом. Стоило ему упомянуть, что кто-то из его друзей хвалил некую книгу, как в последующие дни он случайно натыкался на нее в библиотеке. Незаметно комната его стала соответствовать желаниям и привычкам своего постояльца. Часто случалось так, что сначала он даже не замечал, какая деталь обстановки изменилась, лишь чувствовал, что стало уютнее, ярче и теплее, пока, наконец, не обнаруживал, что оттоманка укрыта вязаным восточным покрывалом, похожим на то, что он однажды рассматривал в витрине, или шелковый абажур лампы сменил свой цвет на малиновый. Его все больше притягивала атмосфера дома, все с меньшей охотой покидал он его стены, в которых нашел себе верного друга в лице одиннадцатилетнего мальчика; он полюбил сопровождать ребенка и мать в театр и на концерты. Он не осознавал, что вся его жизнь вне работы теперь была озарена мягким лунным светом ее тихого присутствия.

С первой встречи полюбил он эту женщину, но, хотя любовь страстно и полно вошла даже в его грезы, не хватало самого главного, а именно сознания того, что чувство, которое он изворотливо называл то восхищением, то уважением, то привязанностью, на самом деле было любовью, фанатичной, необузданной, полной страсти любовью. Какое-то лакейское начало подавляло в нем понимание природы зародившегося чувства — такой далекой казалась она ему, такой благородной и недоступной, эта чистая женщина, озаренная нимбом, закованная в богатство, как в броню, воплощение самой женственности. Кощунством была сама мысль о том, что она может принадлежать тому же полу и действовать по тем же законам, что и женщины из домов, в которых прошла его рабская юность. Он не смел сравнивать ее с теми горничными из богатых усадьб, которые из любопытства впускали к себе молоденького гувернера, желая узнать, так ли все бывает с образованным, как с кучером или со слугой, не сравнивал ее с портнихами, которых встречал по дороге домой в неясном свете уличных фонарей. Нет, эта женщина не имела с ними ничего общего. Она была светлым ангелом непорочности, чистым и бесплотным, и даже в самых смелых своих грезах он не осмеливался раздеть ее. Он просто наслаждался каждым ее движением, как музыкой, радуясь ее доверительному отношению и страшась обнаружить перед ней то безмерное чувство, что переполняло его, чувство, до сих пор безымянное, но давно созревшее, замкнутое внутри его, хоть и накалившееся до предела.