Обещание

Я называю свою течную суку – то мальчиком, то котенком,
наверное, ей неприятно, но это уже неважно:
ей будет одиннадцать лет, а мне будет – 48,
когда я останусь жить, а собака умрет (однажды).

Но пока ты еще жива и у тебя – первая в жизни течка,
я хожу за тобой с белой наволочкой – и везде, где успел,
подстилаю.
А между прочим, собачья кровь —
сначала мелкая, будто сечка,
а потом – виноград раздавленный, темно-красная и густая.

...К слову сказать, этот ужас мужчины перед
женской регулой, слабостью – и всеми кровными их делами
очень забавно выглядит: я ношу ее, суку бедную,
словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного...
А она, свесив голову, смотрит мне на ботинки,
лживая, глупая, черная и почему-то сама растерянная.
– Ну что, – говорю, – котенок? долго манипулировать
собираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне
стихотворение —
этой своей идиотской железной жертвенной кровью? —
Собака вздыхает тяжко, и я уже – капитулировал.

Потому что я сам считаю
ее – своей последней любовью.

Ну а последняя любовь – она ведь всегда такая.
Однажды она спала (трех месяцев с чем-то от роду)
и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняя
небесного сенбернара, огромного, будто облако.

А я подумал, что вот – рассыпется в пыль собачка,
но никогда не сможет мне рассказать, какая
была у них там, в небесах, – веселая быстрая скачка
и чего она так завыла, в небесах его догоняя.

Но все, что человек бормочет, видит во снах, поет —
все он потом пересказывает – в словах, принятых
к употреблению.
Так средневековой монахине являлся слепящий Тот
в средневековой рубашке, а не голенький, как растение.

Поэтому утром – сегодня – выпал твой первый снег,
и я сказал тебе: «Мальчик, пойдем погуляем».
Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.
И ты побежала за мной. Черная, как запятая.

– Вообще-то я зову ее Чуней, но по пачпорту она —
Жозефина
(родители ее – Лайма Даксхунд и Тауро Браун
из Зеленого Города),
поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,
зачем ты нассала в прихожей и как это все называется?

...Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы
меня уже сильно достали – я чувствую себя исчервленным.
Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной
в зеленом заснеженном городе, медленном, как снеготаянье.

А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придет
и на большую просушку возьмет – как маленькую игрушку:
глупое тельце ее, прохладные длинные уши,
трусливое сердце и голый горячий живот —

тогда – я лягу спать (впервые не с тобой),
и вдруг приснится мне: пустынная дорога,
собачий лай и одинокий вой —
и хитрая большая морда бога,
как сенбернар, склонится надо мной.